Известные фразы из книг Михаила Булгакова (500 цитат)

Против меня был целый мир — и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно.

— Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели бы…
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен, — ответил Булгаков. — Вы отправьте меня лучше в Ниццу!

Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг.

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…

Врачебный долг — вот что прежде всего определяет отношение к больным.

Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.

Никогда не разговаривайте с неизвестными.

У каждого свой «приз жизни». Эти «призы» распределяются по жизненной лестнице — всё растут, приближаясь к вершинной ступени.

Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре.

Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет.

Среди моей хандры и тоски по прошлому… в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю.

Надоело писать о героях в кожаных куртках, о пулемётах и о каком-нибудь герое-коммунисте. Ужасно надоело. Нужно писать о человеке.

У каждого свой «приз жизни». Эти «призы» распределяются по жизненной лестнице — всё растут, приближаясь к вершинной ступени.

Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре.

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, – как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Только через страдание приходит истина… Это верно, будьте покойны! Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт.

Ну, что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

… так кто ж ты, наконец? – Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!

Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.

Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».

У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, – способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество – это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…

Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!

Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь.

А одиночество – это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…

То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя.

Только через страдание приходит истина…

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Большой опыт можно приобрести в деревне, – думал я, засыпая, – но только нужно читать, читать, побольше… читать…

– Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

А одиночество – это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…

Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрывать истину, а глаза – никогда!

Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

В глазах – страх с тоской в чехарду играют.

Поймите, что язык может скрывать истину, а глаза – никогда!

– Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, а молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.

Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меня ничем не удивишь. Нет. И год прошел, пройдет другой год и будет столь же богат сюрпризами, как и первый… Значит, нужно покорно учиться.

– Это водка? – слабо спросила Маргарита. Кот подпрыгнул на стуле от обиды. – Помилуйте, королева, – прохрипел он, – разве я позволил бы себе налить даме водки? Это чистый спирт!

Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.

Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меня ничем не удивишь. Нет. И год прошел, пройдет другой год и будет столь же богат сюрпризами, как и первый… Значит, нужно покорно учиться.

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?

Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец.

На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.

Довольно! Чтение принесло свои плоды: в голове у меня все спуталось окончательно, и я мгновенно убедился, что я не понимаю ничего.

– Ну что же, – задумчиво отозвался тот, – они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… В общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их… – И громко приказал: – Наденьте голову.

– Ну что же, – задумчиво отозвался тот, – они – люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было… Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… В общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их… – И громко приказал: – Наденьте голову.

Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Если человек не ездил на лошадях по глухим проселочным дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: все равно он не поймет. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу.

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь.

Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрывать истину, а глаза – никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!

Если вы заботитесь о своем пищеварении, вот добрый совет: не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И, Боже вас сохрани, не читайте до обеда советских газет!

Меня охватила грусть перед дальней дорогой. Не правда ли, мессир, она вполне естественна, даже тогда, когда человек знает, что в конце этой дороги ждет счастье?

И все это кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.

Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах!

И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!

Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе.

Так поражает молния, так поражает финский нож!

Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно. – Протестую! – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!

– В числе прочего я говорил, – рассказывал арестант, – что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, – как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Какая гнусная водка! Мерзость! Но выпьешь, и – легче.

Какая гнусная водка! Мерзость! Но выпьешь, и – легче.

Единственное, что он сказал, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.

Поймите, что язык может скрывать истину, а глаза – никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь? – Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет.

И вообще я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, никогда и ничего не бояться. Это неразумно.

Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на Садовой улице.

Черт в склянке. Кокаин – черт в склянке!

И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьине, потом странствовало со мной. Наконец, обветшало, стерлось, продырявилось и, наконец, исчезло, как стираются и исчезают воспоминания.

Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе.

Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире.

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, – как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Через несколько часов погаснут звезды, и над нами вспыхнет огненный шар.

Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах.

– Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

Все будет правильно, на этом построен мир.

Первый из них – приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, – был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе.

Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему – гладко. Жизнь? Смешно.

Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием. В самом деле: куда к черту годится человек, если малейшая невралгийка может выбить его совершенно из седла.

Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?..

Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что, если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь.

Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а… как бы выразиться… заинтересовал, что ли.

Только через страдание приходит истина.

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь.

Смерть – сухая, медленная смерть… Вот что кроется под этими профессорскими словами «тоскливое состояние.

Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способность злиться и, главное, кричать на людей, когда я не прав.

Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и притом весьма крупно.

Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и притом весьма крупно.

Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.

Приятно слышать, что вы так вежливо обращаетесь с котом. Котам обычно почему-то говорят «ты», хотя ни один кот никогда ни с кем не пил брудершафта.

Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину!

Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг.

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – недружелюбно насупившись, проговорил кот, – и еще считаю своим долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.

Беда в том, – продолжал никем не останавливаемый связанный, – что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, – и тут говорящий позволил себе улыбнуться.

Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.

Ах, мессир, моя жена, если б только она у меня была, двадцать раз рисковала остаться вдовой! Но по счастью, мессир, я не женат, и скажу вам прямо – счастлив, что не женат. Ах, мессир, можно ли променять холостую свободу на тягостное ярмо!

За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!

Первый из них – приблизительно сорокалетний, одетый в серенькую летнюю пару, – был маленького роста, темноволос, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а аккуратно выбритое лицо его украшали сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке – был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.

Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь.

— Я ухожу.
— Куда? Куда?
— К армянину за водкой… Напьюсь. До бесчувствия.
— Я буду вам другом.
— Читал… Читал, в романах.

— Как это Вы ловко её опрокидываете, Виктор Викторович!
— Достигается упражнением!

Я вас не поведу, потому что в балагане я не участвую. Тем более, что за этот балаган заплатите своей кровью, совершенно бессмысленно, — вы, все…

Из спасибо — шинели не сошьёшь.

Полковники Генштаба не бегают, они ездят в командировку.

Деньги существуют для того, чтобы их тратить, как сказал Карл Маркс!

— Да, очень я был бы хорош, если бы пошёл в бой с таким составом, который послал мне господь Бог в вашем лице. Но то, что простительно юноше-добровольцу, непростительно Вам, господин поручик! Я думал, что все вы поймете, что случилось несчастье. Что у командира вашего язык не поворачивается сообщить позорные вещи. Но вы не догадливы. Кого вы хотите защищать, ответьте мне? Отвечать, когда спрашивает командир! Кого?
— Гетмана обещали защищать!
— Гетмана? Отлично! Сегодня, в три часа утра, гетман бежал, переодевшись германским офицером. В то время как поручик собирается защищать гетмана — его уже давно нет! Он благополучно следует в Берлин. Одновременно с этой канальей гетманом, бежала по тому же направлению другая каналья, — Его Сиятельство командующий армией Белоруков! Так что, друзья мои, не только некого защищать, но и командовать нами некому, ибо штаб генерала дал ходу вместе с ним.

— Господа! Это великий пролог к новой исторической пьесе.
— Кому — пролог, а кому — эпилог.

Хошь ты пой, хошь не пой, в тебе голос не такой.
Есть такие голоса — дыбом встанут волоса!

— Я, собственно, водки не пью.
— А как же вы селёдку без водки будете есть? Абсолютно не понимаю!

— Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов.
— И никаких других книг, за исключением артиллерийского устава и первых пятнадцати страниц Римского права. На шестнадцатой — война началась, он и бросил.
— Ларион, не слушайте! Если угодно знать, «Войну и мир» читал. Вот действительно книга. До конца прочитал и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер.

Не целуйтесь, а то меня тошнит.

Вы знаете, что будет в случае взятия Вас в плен? О Вашей Светлости есть приговор! Он есть весьма печален. Прошу извинения у Вашей Светлости — повесить! Я имею только десять маленьких минут. После этого я раздеваю с себя ответственность за жизнь Вашей Светлости.

Тут один из вас вынул револьвер по моему адресу… он меня безумно напугал.

Белому движению — конец. Народ не с нами, он — против нас. Значит — кончено. Гроб. Крышка.

— Здоровеньки булы, пане личный адъютант! Чому ж Вы без аксельбантов? Поезжайте, господа офицеры на Украину… и формируйте ваши части… И прослезился… За ноги вашу мамашу.
— Что означает этот балаганный тон?
— Балаган получился, от того и тон — балаганный!

— Если теперь не выпить — повеситься можно.
— Это мысль!

Пою тебе, бог Гименей –
Ты, кто соединяешь невесту с женихом,
Ты любовь благословляешь.
Пою тебе, бог новобрачных –
Бог Гименей.

— Что же это делается в этом богоспасаемом доме? Вы водкой полы моете? Я знаю, чья это работа! Что ты всё бьёшь? Что ты всё бьёшь? Это в полном смысле слова — золотые руки! К чему ни притронется — бац, осколки! Ну уж если у тебя такой зуд — бей сервизы!
— Какое ты имеешь право делать мне замечания? Я не желаю!
— Что это все на меня кричат? Скоро бить начнут.

— И ещё одна просьба, последняя. Здесь, без меня, конечно, будет бывать этот… Шервинский.
— Он и при тебе бывает.
— К сожалению. Видишь ли, дорогая моя, он мне не нравится.
— Чем, позволь узнать?
— Его ухаживания за тобой становятся слишком назойливыми. И мне было бы желательно…
— Что желательно было бы тебе?
— Ну я не могу тебе сказать, что… Ты умная женщина, прекрасно воспитана и прекрасно понимаешь, как надо держать себя, чтобы не бросить тень на фамилию Тальберг.
— Хорошо, я не брошу тень на фамилию Тальберг.
— Я же не говорю тебе о том, что ты можешь мне изменить. Я прекрасно знаю, что этого быть не может.
— Почему ты полагаешь, Владимир Робертович, что этого не может быть?
— Елена, Елена, Елена! Я тебя не узнаю! Замужняя дама! Изменить! Пятнадцать одиннадцатого, я опаздываю.

Что ж в самом деле? В насмешку мы дались ему, что ли?

— Алеша! Пальцы на ногах поморожены!
— Пропали пальцы к чёртовой матери. Это ясно.
— Ну, что ты? Отойдут! Никол, растирай ему ноги водкой.
— Так я и позволил водкой ноги тереть!

— А ведь наши израненные души так жаждут покоя…
— Вы, позволите узнать, стихи сочиняете?
— Я? Да, пишу…
— Так… Извините, что я вас перебил. Продолжайте…

На свете существует только две силы: доллары и литература.

Я боюсь идей! Всякая из них хороша сама по себе, но лишь до того момента, пока старичок профессор не вооружит ее технически. Вы — идею, а ученый в дополнение к ней — мышьяк!..

Ты никогда не поймешь тех, кто организует человечество.

На стороне СССР — великая идея.

По сути дела, старичкам безразлична какая бы то ни была идея, за исключением одной — чтобы экономка вовремя подавала кофе.

Какая у тебя была идея, кроме одной — никому не делать зла, лежать у ног, смотреть в глаза и сытно есть!..

Был СССР и перестал быть. Будь он проклят, коммунизм!

Погиб он, слава тебе господи, твой коммунизм! И, даже погибнув, оставил нам фантазера.

Я слышу — война, газ, чума, человечество, построим здесь города… Мы найдем человеческий материал! А я не хочу никакого человеческого материала, я хочу просто людей, а больше всего одного человека. А затем домик в Швейцарии и — будь прокляты идеи, войны, классы, стачки…

При желании можно выклянчить все: деньги, славу, власть. Но только не Родину, господа. Особенно такую, как моя. Россия не вмещается в шляпу!

Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно.

Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?

Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут.

Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.

А произошло это потому, что война для него, Козыря, была призванием, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых лет двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право, а на двадцать первом — вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на свое место только к концу жизни. Козырь попал к сорока пяти годам. А до тех пор был плохим учителем, жестоким и скучным.

Революционная езда. Час едешь — два стоишь.

… от белого вина не пропадает боль совсем, а только тупеет…

Голым профилем на ежа не сядешь!..

По мере того как читал он потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.

Всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.

… на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт.

Попам дай синенькую, так они и дьяволу обедню отслужат.

… страх прямо через все тело и через ноги выскочил на землю. Но через ноги ледяной водой вернулась ярость и кипятком вышла изо рта на бегу.

Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу (ни один чёрт не знал, кстати говоря, что в ней твориться и что за страна такая новая — Польша).

Ах, слепил господь бог игрушку — женские глаза!..

Уныния допускать нельзя. Большой грех — уныние…

Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова. Но зачем же ты так жесток? Зачем? Я знаю, что ты меня наказал. О, как страшно ты меня наказал! Посмотри, пожалуйста, на мою кожу. Клянусь тебе всем святым, всем дорогим на свете, памятью мамы-покойницы — я достаточно наказан. Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне помочь. У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я человек и силен только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к тебе с мольбой о помощи. И я верю, что ты услышишь мои мольбы, простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить, и я клянусь, что я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина, избавь от слабости духа.

Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь Мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку…

Часовые ходили и охраняли, ибо башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует.

А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?
Нет. Никто.
Просто растает снег, взойдёт зелёная украинская трава, заплетёт землю… выйдут пышные всходы… задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать её не будет.
Никто.

Никакой сигнализацией вы не остановите того развала и разложения, которые свили теперь гнездо в душах человеческих.

В руках он нёс великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси.

Время мелькнуло, как искра.

На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!

Но честного слова не должен нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете.

— Сволочь он, — с ненавистью продолжал Турбин, — ведь он же сам не говорит на этом языке! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает «кит». Спрашиваю: «А как кит?» А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.
Николка с треском захохотал и сказал:
— Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много. В Белом море киты есть…

— Сволочь он, — с ненавистью продолжал Турбин, — ведь он же сам не говорит на этом языке! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает «кит». Спрашиваю: «А как кит?» А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.
Николка с треском захохотал и сказал:
— Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много. В Белом море киты есть…

— Подумай сама, — начинает старший — мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе как бандит. Смешно.

Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, всё было бы отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру, как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему же нет хвалённых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали…

На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский. Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику. Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами.

Господа офицеры, вся надежда Города на вас. Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления неприятеля — переходите в наступление с нами Бог!

Тот сидел и писал на большом листе бумаги какие-то грамматические упражнения, а перед ним лежала тоненькая, отпечатанная на дешёвой серой бумаге книжонка: «Игнатий Перпилло. Украинская грамматика».

В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам на странном языке, в котором с большим трудом разбирался даже сам Перпилло.

В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а в статье слова:
«Петлюра — авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю…»

Петлюра, по моим расчётам, тоже скоро рухнет. Настоящая сила идёт с Дона. И ты знаешь, мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка. Не быть — значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был начальником моей дивизии. Я уверен, что не пройдёт и трёх месяцев, ну самое позднее — в мае, мы придём в Город.

Конечно, сейчас штабы, эта дурацкая война, большевики, и Петлюра, и долг, но потом, когда всё придёт в норму, он бросает военную службу, несмотря на свои петербургские связи, вы знаете, какие у него связи — о-го-го… И на сцену. Петь он будет в La Scala и в Большом театре в Москве, когда большевиков повесят на фонарях на Театральной площади.

— Я б вашего гетмана, — кричал старший Турбин, — за устройство этой миленькой Украины, повесил бы первым! Хай живе вильна Украина вид Киева до Берлина! Полгода он издевался над русскими офицерами, издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман. Кто терроризировал русское население этим гнусным языком, которого и на свете не существует? Гетман.

Да ведь если бы с апреля месяца он вместо того, чтобы ломать эту гнусную комедию с украинизацией, начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву. Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы пятидесятитысячную армию, и какую армию! Отборную, лучшую, потому что все юнкера, все студенты, гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе, все пошли бы с дорогой душою. Не только Петлюры бы духу не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули бы в Москве как муху. Самый момент: ведь там, говорят, кошек жрут. Он бы, сукин сын, Россию спас.

— Неправда! — тоненько выкрикнул Турбин. — Нужно только иметь голову на плечах, и всегда можно было бы столковаться с германом. Нужно было бы немцам объяснить, что мы им не опасны. Кончено. Война нами проиграна. У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем всё на свете. У нас — Троцкий.

— Стой! — Шервинский встал. — Погоди. Я должен сказать в защиту гетмана. Правда, ошибки были допущены, но план у гетмана был правильный. О, он дипломат. Край украинский, здесь есть элементы, которые хотят балакать на этой своей мове, — пусть!
— Пять процентов, а девяносто пять — русских!..

— На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная! — покачиваясь, кричал Мышлаевский.
— Верно!
— Я… был на «Павле Первом»… неделю тому назад… — заплетаясь, бормотал Мышлаевский, — и когда артист произнёс эти слова я не выдержал и крикнул: «Верр-но!» — и что ж вы думаете, кругом зааплодировали. И только какая-то сволочь в ярусе крикнула: «Идиот!»
— Жи-ды, — мрачно крикнул опьяневший Карась.

Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в чёрной мгле, в путанных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в чёрной гуще небес и холодно и спокойно царил над тёмными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в Слободку на том берегу, другой — высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пёструю шапку, таинственная Москва.

Затем показался в багровом заходящем солнце повешенный за половые органы шинкарь-еврей.

— Ты Леночка, — хрипловато говорил Турбин, — не волнуйся и поджидай меня, я съезжу, запишусь и вернусь домой. Касательно военных действий не беспокойся, будем мы сидеть в городе и отражать этого миленького украинского президента — сволочь такую.

— Я, — вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, к сожалению, не социалист, а… монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист».
А из всех социалистов больше всех ненавижу Александра Фёдоровича Керенского.

— Бесподобно… Артиллеристы! Слов тратить не буду, говорить не умею, потому что на митингах не выступал, и потому скажу коротко. Будем мы бить Петлюру, сукина сына, и будьте покойны, побьем. Среди вас владимировцы, константиновцы, алексеевцы, орлы их ни разу еще не видали от них сраму. А многие из вас воспитанники этой знаменитой гимназии. Старые со стены смотрят на вас. И я надеюсь, что вы не заставите краснеть за вас. Артиллеристы мортирного дивизиона! Отстоим Город великий в часы осады бандитом. Если мы обкатим этого милого президента шестью дюймами, небо ему покажется не более, чем его собственные подштанники, мать его душу через семь гробов!!!

Откуда же взялась эта страшная армия?… Соткалась из морозного тумана в игольчатом синем и сумеречном воздухе… Ах, страшная страна Украина! … Туманно… туманно…

Вот так революция, — подумал он в своей розовой и аккуратной голове, — хорошенькая революция. Вешать их надо было всех, а теперь поздно…

Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан.

— Идиоты будут те, которые эту пьесу купят.
— Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.

Но нет ни одного зрелища, даже самого прекрасного, которое бы в конце концов не надоело.

Семёнова собиралась подавать в народный суд за то, что та (Клюх) её (Семёнову) обозвала «экспортной дурой», желая этим сказать, что она (Семёнова) не простая дура, а исключительная.
Словом, товарищ Курочкин добился только того, что товарищ Семёнова действительно дура, так что и в суд, собственно, у неё никаких оснований подавать на гражданку Клюх нету.

Для того, кто знает хорошо прошлое, будущее узнать не составляет особенного труда.

Раздвинутая в обе стороны штора налилась светом, один луч проник в камеру и лёг на страницы пожелтевшей Библии.

Дело между тем выходило дрянь: кого из историков ни возьми, ясно становилось каждому грамотному человеку, что Иисуса Христа никакого на свете не было. Таким образом, человечество в течение огромного количества лет пребывало в заблуждении и частично будущая поэма Бездомного должна была послужить великому делу освобождения от заблуждения.

Из помоек тянет тухлым, чувствуете жизненную вонь гнилой капусты? Горожане варят бигос…

Варенуха пошёл в мужское отделение и, прежде всего, увидел, что пять дней тому назад выкрашенные стены исписаны неплохо сделанными карандашом рисунками половых органов, четверостишиями и отдельными очень употребительными, но почему-то считающимися неприличными, словами. Самое короткое из них было выписано углём большими буквами как раз над сиденьем, и сиденье это было загажено.

Судить человека в немилости очень легко и взваливать на него ошибки других.

Кто же это, наконец, убивал его, Пьера, со всеми его воспоминаниями, стремлениями, надеждами, мыслями? И Пьер чувствовал, что это был никто. Порядок какой-то убивал его, Пьера, уничтожал его.

И все затихло. Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то взрагивая, они хлопотливо о чем-то радостном, но таинственном перешептовались между собой.

Да и не время рассуждать, а нужно действовать: война в России! Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтобы увезти жен, детей! Мы — русские и не пожалеем своей крови для защиты веры, престола и отечества.

— Господа — будем действовать, время всего дороже!..
— Да всего дороже… царское слово!..

Лаврушка был один из тех грубых, наглых лакеев, видавших всякие виды, которые считают долгом все делать с подлостью и хитростью, которые готовы служить всякую службу своему барину и которые хитро угадывают барские дурные мысли.

Да, да, вот они, те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество, — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными. И все это так просто, бледно и грубо при свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня.

Сойдутся завтра, перебьют десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны. Как бог оттуда смотрит и слушает их!

Не годится человеку вкушать от дерева познания добра и зла.

Не думай, что горе сделали люди. Люди — орудие его (указывет вверх). Ежели тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости. Мы не имеем права наказывать.

Ну, и пускай такой-то обокрал государство и царя, а государство и царь воздают ему почести.

… Что и она, рукой прекрасной
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя.
Я хочу попробовать опять петь.

Лежат внутри два красивых полушария и молчат.

— … Принимается, товарищи? Кто против? — спросил секретарь у своей чернильницы.
Та ничего не имела против, и секретарь написал на листе: «Принято единогласно». И сам же себя похвалил:
— Браво, Макушкин!

Во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который пригодится в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя.

Единственно, что врожденно людям — это любовь к самому себе. И цель жизни каждого человека — счастье! Из каких же элементов слагается счастье? Только из двух, господа, только из двух: спокойная душа и здоровое тело.

— А что делает этот врач для вас? — спросил король.
— Сир! — ответил ему Мольер. — Мы болтаем с ним о разных разностях. Время от времени он прописывает мне лекарства, и так же аккуратно, как он мне их прописывает, я их не принимаю и всегда выздоравливаю, ваше величество!

А я, быв жертвою коварства и измены,
Оставлю навсегда те пагубные стены,
Ту бездну адскую, где царствует разврат,
Где ближний ближнему — враг лютый, а не брат!
Пойду искать угла в краю отсель далеком,
Где можно как-нибудь быть честным человеком!

Вся жизнь — это печаль, несправедливости и несчастья, которые окружают нас со всех сторон.

— Мне пятьдесят лет, не забудь! — угрожающе говорит старший.
— Мой Бог, вчера тебе было сорок восемь, — оживляется младший, — ведь нельзя же, в самом деле, чтобы человеку становилось сразу на два года больше, как только у него дурное расположение духа!

Прескучно живут честные люди! Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.

Прескучно живут честные люди! Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.

Прескучно живут честные люди! Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.

Болен неизлечимой никогда страстью к театру.

Ум его был зашнурован, по словам Мефистофеля, в испанские сапоги.

Тяжка моей душе жизнь моя.

Искусство цветет при сильной власти.

Опытным драматургам известно, что для того, чтобы определить, имеет ли их пьеса успех у публики или нет, не следует приставать к знакомым с расспросами, хороша ли их пьеса, или читать рецензии. Есть более простой путь: нужно отправиться в кассу и спросить, каков сбор.

Вершители судеб могут распоряжаться всеми судьбами, за исключением своей собственной.

В воздухе вдруг наступила зловещая тишина, которая обычно бывает перед большим шумом.

Странно, что наши комики никак не могут обойтись без правительства. Без него у нас не развяжется ни одна драма.

Что помешает мне, смеясь, говорить правду?

Я мог бы назвать вам десятки писателей, переведенных на иностранные языки, в то время как они не заслуживают даже того, чтоб их печатали на родном языке.

Дамы пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь.

Аптекари-шарлатаны продавали народу панацеи — средства от всех болезней, а для того, чтобы на их лавки обращали внимание, они придумали замечательный способ. Они входили в соглашение с актерами, и те давали целые представления, восхваляя чудодейственные шарлатанские средства.

Обойди кругом все царство,
Лучше не найдешь лекарства!

Он еще мальчик, в его годы нельзя рассуждать о том, что нравится, а что не нравится.

Я полагаю, что ни в каком учебном заведении образованным человеком стать нельзя. Но во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который пригодится в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя.

К чему стремится всякое живое существо? Всякое живое существо стремится к удовольствию. Почему? Потому, что удовольствие есть высшее благо.

Из каких же элементов складывается счастье? Только из двух, господа, только из двух: спокойная душа и здоровое тело. О том, как сохранить здоровье, вам скажет любой хороший врач. А как добиться душевного спокойствия, скажу я вам: не совершайте преступлений, не будет у вас ни раскаяния, ни сожаления, а только они делают людей несчастными.

Профессия актера есть всеми презираемая профессия. Святая церковь изгоняет актеров из своего лона. Пойти на такое дело может лишь нищий или бродяга.

Власти запрещали представление. Причем мотивировки были самые разнообразные. Наичаще такая: наш народ бедный, и нечего ему тратить деньги на ваши представления! Бывали ответы и загадочные: Боимся мы, как бы чего не вышло благодаря вашим представлениям.

Актеры до страсти любят вообще всяческую власть. Да им и нельзя ее не любить! Лишь при сильной, прочной и денежной власти возможно процветание театрального искусства.

Человек жаждет смеха, и придворного так же легко рассмешить, как и простолюдина.

Пусть бы одно простонародье, я понимаю… Ему нужен фарс! Но дворяне! Ведь среди них есть образованные люди. Я не понимаю, как можно смеяться над этой галиматьей! Я лично не улыбнулся бы ни разу!

После премьеры публика бросилась в кассу валом. Был случай, когда двое дворян смертельно поругались в давке и дрались на дуэли.

Взявший меч, как известно, должен быть готов ко всему.

Самому лучшему из братьев через месяц уже надоедает кормить своего брата.

Человек, какое бы высокое положение в мире он ни занимал, все же более всего должен думать о спасении своей души.

Непостоянны сильные мира сего! И дал бы я совет всем комедиантам. Если попал в милость, сразу хватай все, что тебе полагается. Не теряй времени, куй железо, пока горячо. И уходи сам, не дожидайся, пока тебя выгонят в шею!

Пока, не спуская с вас взора,
Я любовался вами в сиянии дня,
Ваш глаз похитил сердце у меня,
Держите вора, вора, вора!

Известие о запрещении подлило масла в огонь. Все хотели видеть пьесу, в которой осмеивались люди высшего круга.

Я думал — колик не снесу,
Вот посмеялся вволю!
За вход я отдал тридцать су,
Смеялся на десять пистолей!

Сатира, действительно, как известно всякому грамотному, бывает честная, но вряд ли найдется в мире хоть один человек, который бы предъявил властям образец сатиры дозволенной.

Не насилуйте свой талант!

Крупной ошибкой, которую сделал в этот период своей жизни Мольер, была следующая: он прислушивался к тому плохому, что о нем говорят, и оскорбления, которые ему следовало оставлять без всякого внимания, задевали его.

Провал сопровождался тем, чем сопровождается всякий провал драматурга, — дикою радостью недругов, плаксивым сочувствием друзей, которое во много раз хуже вражеской радости.

Прав был Мольер, когда адресовался с посвящениями к королю и его брату. Поступи он иначе, кто знает, не стала ли бы его биография несколько короче, чем она есть теперь?

В истории человечества отмечены многие казнокрады. Но одним из самых блистательных, несомненно, был Никола Фуке, занимавший в описываемое время должность главного управляющего финансами Франции. Учинить такой грабеж государственной казны, какой учинил Фуке, редко кому удавалось. В конце концов Фуке совершенно потерял представление о том, где кончаются казенные деньги и начинаются его собственные.

Несчастные сильные мира сего! Как часто свои крепости они строят на песке!

Король отнюдь не относился хорошо к высшему дворянству Франции и никак не считал себя первым среди дворян. По мнению Людовика, его власть была божественной и стоял он совершенно отдельно и неизмеримо выше всех в мире.

Какою мерою измерить мою к тебе любовь? Как мне, неблагодарная, доказать тебе ее? Заплакать горькими слезами? Или рвать волосы? Скажи, скажи, чего ты хочешь.

Кто-то из зрителей распустил слух, что в «Школе жен» содержится ряд крайних непристойностей, произносимых со сцены. Вполне понятно, что после этого извещения в Париже не осталось ни одной целомудренной дамы, оторая не пожелала бы лично проверить все гадости, которые Мольер позволил себе ввести в пьесу.

Пусть брань твоих завистников
Течет, как мутная река.
Твоя прелестная комедия
Уйдет в грядущие века!

Писатель ни в коем случае не должен вступать в какие-либо печатные споры по поводу своих произведений.

Человеку, который молится целый день, не может житься плохо.

— Однако меня удивляет, что в этой стране совершенно не соблюдают форм судопроизводства.
— Да, я вам уже докладывал, что здесь начинают с того, что повесят человека, а потом уж разбирают его дело.

Я того мнения, что хорошо было бы, если бы драматургам не приходилось ни от кого принимать заказы

Если бы в жизни моей чередовались бы поровну несчастия с удовольствиями, я, право, считал бы себя счастливым!

Все на свете кончается, в том числе даже долголетняя привязанность сильных мира. Кто разберет, что происходит в душе у властителей людей?

Я утверждаю, что, во-первых, этих 950 р. 23 к. вовсе не существует; во-вторых, доказываю, что мой подзащитный Бинтов их не брал; а в-третьих, что он их в целости вернул!

— Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!

Я с ума схожу, что ли!? Тень от фонаря побежала. Знаю: моя тень. Но она в цилиндре. На голове у меня кепка. Цилиндр мой я с голодухи на базар снёс. Купили добрые люди… и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну.
Отчаянье. Над головой портянка, в сердце — чёрная мышь…

Я остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в глубине души обрадовался.

… я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей?

В глазах — страх с тоской в чехарду играют.

Только через страдание приходит истина… Это верно, будьте покойны! Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт.

Через несколько часов погаснут звезды, и над нами вспыхнет огненный шар. И опять, как жуки на булавках, будем подыхать…

Одевание было непростое: брюки и блуза, валенки, сверх блузы кожаная куртка, потом пальто, а сверху баранья шуба, шапка, сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионные пинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы, спички, часы, стетоскоп.

У нас, знаете ли, вся жизнь из анекдотов состоит.

Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа — сама по себе.

Не заплатит, я тебе говорю, у неё глаза некредитоспособные. По глазам всегда видно, есть ли у человека деньги или нет. Я по себе сужу: когда я пустой, я задумчив, одолевают мысли, на социализм тянет…

— Вы, Зоя Денисовна, с нечистой силой знаетесь, я уж давно заметил. Вы социально опасный элемент!
— Я социально опасный тому, кто мне социально опасный, а с хорошими людьми я безопасный.

— Вы, Зоя Денисовна, с нечистой силой знаетесь, я уж давно заметил. Вы социально опасный элемент!
— Я социально опасный тому, кто мне социально опасный, а с хорошими людьми я безопасный.

— Шли бы вы отсюда, Анисим Зотикович, что это вы в спальню залезли?
— Ты видишь, что я с портфелем? С кем разговариваешь? Значит, я всюду могу проникнуть. Я лицо должностное, неприкосновенное.

— Хорошая комнатка. Вы что же, только на дам шьёте?
— Зачем только на дам, и на женщин шьём, прозодежду для пролетариата.

Наконец убедился, нет у меня никакого карьерного ходу, и решил тогда по партийной линии двинуться…

Наверно, сидит в учреждении и думает: ах, какой чудный замок я повесил на свою дверь! Но на самом деле замок служит только для одной цели: показать, что хозяина дома нет…

Гусляры (поют): А не сильная туча затучилася… А не сильные громы грянули… Куда едет собака крымский царь…
Бунша: Какая это собака? Не позволю про царя такие песни петь! Он хоть и крымский, но не собака!

Ах ты, бродяга! Смертный прыщ!

Какого Бориса-царя? Бориску?!

Извиняюсь, что это вы все — холоп да холоп! Какой я вам холоп? Что это за слово такое?

С восторгом предаюсь в руки родной милиции, надеюсь на нее и уповаю.

Патефон, портсигар, зажигалку, часы, коверкотовое пальто, костюм, шляпу… все, что нажил непосильными трудами, всё погибло!..

Почему люди должны расставаться непременно с драмой?

Как же я так женился? На ком? Зачем? Что это за женщина? Один… Ну что же, один так один! Никто не мешает зато…

— Государство рухнет?
— Рухнет, если за квартиру не будут платить.

Вообще наш дом удивительный. Я по двору прохожу и содрогаюсь. Все окна раскрыты, все на подоконниках лежат и рассказывают такую ерунду, которую рассказывать неудобно.

Я передовой человек. Вчера была лекция для управдомов, и я колоссальную пользу получил. Почти все понял.

Вообще наша жизнь очень интересная и полезная, но у нас в доме этого не понимают.

Скажите, это, стало быть, любую стенку можно так убрать? Вашему изобретению цены нет!

— Уж мы воров и за ребра вешаем, а все извести их не можем.
— Ну зачем же за ребра вешать? Уж тут я прямо скажу, что я против. Это типичный перегиб. С ворами, Федя, если хочешь знать, надо обращаться мягко.

Увидеть прошлое и будущее невозможно. Это просто безумная идея. Утопия.

Не оскорбляй меня, зачем же оскорблять того, кто не может ответить.

Государь, нет пределов твоей мощи и никогда не будет, пока свет религии почиет над твоим государством.

Муза, муза моя, о лукавая Талия!
Всякий вечер, услышав твой крик,
При свечах в Пале-Рояле я…
Надеваю Сганареля парик.
Поклонившись по чину, пониже —
Надо! Платит партер тридцать су! —
Я, о сир, для забавы Парижа
Околесицу часто несу.

Вы несете для нас королевское бремя.
Я, комедиант, ничтожная роль.
Но я славен уж тем, что играл в твое время,
Людовик!… Великий!! Французский король!!!

Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит.

Разговаривая с королем Франции нельзя произносить слово «требует».

Богиня Венера послала любовь. Прильни, мой любовник, вспени мою кровь.

Всякий верный подданный короля и сын церкви за честь должен считать донести о преступлении, которое ему известно.

— Великий монарх, видно, королевство без доносов существовать не может?
— Помалкивай, шут, чини башмак. А ты не любишь доносчиков?
— Ну чего же в них любить? Такая сволочь, ваше величество!

Всю жизнь я ему лизал шпоры и думал только одно: не раздави. И вот все-таки — раздавил.

Извольте… я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал?… Ваше величество, где же вы найдете такого другого лизоблюда, как Мольер?..

Кто будет меня уважать, если я сам, сам себя не уважаю.

Вот такие вечера. Позор писать!

… самый страшный гнев, гнев бессилия.

Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным.

На склоне жизни своей ищу уголка, где бы провесть остаток дней. Но остаток остатком, но видеть свет и коловращение людей есть уже само по себе, так сказать, живая книга и вторая наука.

Правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы.

… и вывернулся из-под уголовного суда! Но уже ни капитала, ни разных заграничных вещиц, ничего не осталось ему. Вот в каком положении очутился герой наш!… и съежился он, и опустился в грязь и низменную жизнь. Но надобно отдать справедливость непреодолимой силе его характера… В нем не потухла непостижимая страсть к приобретению!

… одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и, чем более пожирает, тем становится ненасытнее.

На все воля божья, матушка. Против мудрости божией ничего нельзя сказать.

За что же такие удары? Где справедливость небес? Что за несчастье такое, что как только начнешь достигать плодов и уж касаться рукой, вдруг буря и сокрушение в щепки всего корабля. Я разве разбойник? От меня пострадал кто-нибудь? Разве я сделал несчастным человека? А эти мерзавцы, которые по судам берут тысячи, и не то чтобы из казны, не богатых грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего.

Воровство, бесчестнейшее дело, за которое кнут и Сибирь.

Не закон меня страшит. Я перед законом найду средства…

— Тридцать тысяч. Тут уж всем вместе — и нашим, и полковнику, и генерал-губернаторским.
— И я буду оправдан?
— Кругом.

Не оскудела храбрыми российская земля и век не оскудеет.

Вражьи знамена пред нами упали. Славу спасителям пойте своим! Отечество наше мы отстояли, всегда отстоим! Слава героям, родину спасшим, слава!

Пришла к нам смертная погибель! Остался наш народ с одной душой и телом, терпеть не в силах больше он. В селеньях люди умирают, Отчизна кровью залита. Нам тяжко вражеское иго.

Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают.

Ужели богом забыт наш край? Молчит родная Волга, но здесь в тиши я слышу стоны нищих, я слышу плач загубленных сирот, великий слышу плач народный, и распаляется огнем душа, и дальний глас зовет меня на подвиг.

Литву иль ляхов мы прогнать сумеем. Вот если б воевод раздоры, судей неправедных поборы да прихоть боярскую испепелить!

Налейте пред боем последние кубки. И крикнем — виват! — чтобы дрогнула твердь! Пылкий выпьет за алые губки, мечтатель — за славу, а мудрый — за смерть!

Что может быть краше чем слава? В бою, на бивуаке в бессонные ночи о чем я мечтаю? О ней!

Лишь слепец безрассудный отринет фортуну свою!

Ой, вы гой еси, люди добрые,
Оставляйте вы свои домы,
Покидайте ваших жен, дочерей.
Пойдем-ка мы сражаться
За матушку, за родную землю.
За славный город Москву!

… А закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности.

Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью.

… Это не дневник, а история болезни…

… Рядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница.

Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!

Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них много несправедливого.

… Предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин — сквернейший и коварнейший яд.

Чёрт в склянке. Кокаин — чёрт в склянке!

У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, — способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество — это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…

Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием. В самом деле: куда, к чёрту, годится человек, если малейшая невралгийка может выбить его совершенно из седла!

Я счастлив на несколько часов.

Распад личности — распадом, но всё же я делаю попытки воздерживаться от него.

Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире.

Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой полёт по этой горке, и я знаю, что ждёт меня внизу.

Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании.

Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог?

Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!

… В нормальном сне музыка беззвучна… (в нормальном? Ещё вопрос, какой сон нормальнее! Впрочем, шучу…) беззвучна, а в моём сне она слышна совершенно небесно. И главное, что я по своей воле могу усилить или ослабить музыку.

Ах, Анна, большое горе у тебя будет вскоре, если ты любила меня…

… Побежал к дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце…

Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую — нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну. Что же я могу сделать?
Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко…

Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя… в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!

… И снег таял на облезшей кошке, послужившей материалом для воротника.

Анна (печально). — Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис — жена?

Да и что вообще может испугать человека, который думает только об одном — о чудных, божественных кристаллах.

Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь. И ещё человеку нужно освоиться.

Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенно верно. У меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, я никому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда.

Не могу не воздать похвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий.

Я почувствовал себя впервые человеком, объём ответственности которого ограничен какими-то рамками.

Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было. Да и мудрено, все мои мысли были сосредоточены на бывшей жене моей.

Мы и сами не пьем, капли в рот не берем, понеже не видим в том сладости. Да уж день больно радостен!

Чарка на чарку — не палка на палку!

Мерзавец! Не прошло и двадцати четырех лет с тех пор, как мы женаты, а он уже разлюбил меня!

Философия учит нас, что не должно быть вполне решительных суждений. Вам может казаться, а факт на самом деле может и не существовать.

Закоренелость в грехе ведет к ужасной смерти.

И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной…

В России нет закона.
А — столб, и на столбе — корона.

Нина, помнишь ли мгновенье,
Как певец усердный твой,
Весь исполненный волненья,
Очарованный тобой…
В шумной зале…
Как вносил я в вихрь круженья
Пред завистливой толпой
Стан твой, полный обольщенья
На ладони огневой.

Книги не для того печатаются, чтобы их руками трогать.

Александра Николаевна, умолите вы его, поедем в деревню. Не будет в Питере добра, вот вспомните мое слово. Здесь вертеп и все втрое, все втрое.

Покинуть столицу? Ни с того, ни с сего? Я вовсе не хочу сойти с ума в деревне, благодарю покорно.

— Изволите заниматься поэзией?
— Да-с.
— Опасное занятие.

Мне, представьте, приходилось слышать утверждение, что первым является Пушкин.

У Пушкина было дарование, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарование. Но он растратил, разменял его! Он угасил свой малый светильник. Единственно, что он сохранил, — это самонадеянность! И какой надменный тон! Какая резкость в суждениях!

Как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собой необыкновенных людей… Как чудесно в Пушкине соединяется гений и просвещение! Но, увы, у него много завистников и врагов!

— Ваше императорское величество, не гневайтесь на него и не карайте.
— Нехорошо, Василий Андреевич, не первый день знаем друг друга. Тебе известно, что я никого и никогда не караю. Карает закон.

— Сколько подлости в мире! Вы не задумывались над этим?
— Всякий день, графиня. Тот, у кого чувствительное сердце, не может не понимать этого. Падение нравов — таков век.

И было этих сребренников тридцать. В память его всем так и плачу.

Вы изволите полагать, что корпус жандармов может действовать вопреки повелению государя-императора?

Гибель великого гражданина совершилась потому, что в стране неограниченная власть вручена недостойным лицам, кои обращаются с народом, как с невольниками…

Какой же русский не любит быстрой езды?!

— Стихи-то ты, наверно, забыл?
— Нет, не забыл.
— Ну, читай.
— Ку… Куплю я себе туфли…
— К фраку.
— К фраку, и буду петь по ноцам…
— Псалом.
— Псалом… и заведу… себе собаку…
— Ни…
— Ни-це-во-о…
— Как-нибудь проживем.
— Нибудь как. Пра-зи-ве-ем.
— Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживем.
(Глубокий вздох). — Пра-зи-ве-ем.

Для меня означенный Рай наступит в то самое мгновение, как в Москве исчезнут семечки.

Здесь скука сердце ранит,
Дождь целый месяц барабанит,
Повсюду только грязь и лужи,
И с каждым днем погода хуже.

Я люблю тебя! Люблю безмерно, крепко, нежно, люблю навеки, безнадежно! Мечты моей живое воплощенье, ты мой соблазн, мое блаженство и мученье.

Нет справедливости ни на небе, ни на земле! Весь мир лежит во зле!..

В молодости кто не был глуп!

Призналась бабушка однажды,
Качая головой седой:
«Томилась я любовной жаждой,
Когда была я молодой!
Ах, промчались времена!
Где ты буйная весна?
Где вы звезды яркие?
Поцелуи жаркие?»

Не пойду я против совести моей. Так делал я всегда, свою спасая душу, и буду поступать так до последних дней.

Гром и грохот, вой, движенье…
Не забил ли вдруг вулкан?
Нет, то грянул в бальной зале
Оглушительный канкан!

Шартрезу рюмочку, мадам!
Хочу я угостить красотку,
Не пить же ей простую водку.

Куда тебя твое мечтанье гонит?

Человек, борющийся за своё существование, способен на блестящие поступки.

Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны.

Человек-то лучше становится на лоне природы.

Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму.

Но всё на свете кончается.

Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «Сволочи вы, вот что…»

— В мое время, — заговорил выпускающий, хихикая жирно, — когда я работал у Вани Сытина в «Русском слове», допивались до слонов. Это верно. А теперь, стало быть, до страусов.

Успевает всюду тот, кто никуда не торопится.

Никого драть нельзя! Запомни это раз навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением.

Человеку без документов строго воспрещается существовать!

В очередь, сукины дети, в очередь!

— Во-первых, мы не господа!
— Во-первых, вы мужчина или женщина?

На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.

Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух.

— Ну, желаю, чтобы всё…
— И вам также…

А вот по глазам — тут уж и вблизи, и издали не спутаешь. О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.

То есть он говорил? Это еще не значит быть человеком.

Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе.

Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!

«Шарик» — она назвала его… Какой он к чёрту «Шарик»? Шарик — это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрёт, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пёс. Впрочем, спасибо на добром слове.

– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука.
– Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.
Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налётом.
– Почему же вы отказываетесь?
– Не хочу.
– Вы не сочувствуете детям Германии?
– Сочувствую.
– Жалеете по полтиннику?
– Нет.
– Так почему же?
– Не хочу.

Еда… штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.

… и все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.

Вы, величина мирового значения, благодаря мужским половым железам.

Пойти, что-ль, пожрать. Ну их в болото.

— Вот всё у вас как на параде, — заговорил он, — салфетку — туда, галстук — сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме.
— А как это «по-настоящему»? — позвольте осведомиться.

Я не господин, господа все в Париже!

Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку.

Террором ничего поделать нельзя с животными, на какой бы ступени развития оно ни стояло… Террор совершенно парализует нервную систему.

Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину.

Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту.

Человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.

Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? <…> Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» – я смеюсь. <…>. Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займётся чисткой сараев – прямым своим делом, – разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удаётся, доктор, и тем более – людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещё не совсем уверенно застёгивают свои собственные штаны!

Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов.

Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно?

Я положительно очарован.

Какая гадина, а ещё пролетарий!

Теперь, проходя по улице, я с тайным ужасом смотрю на встречных псов. Бог их знает, что у них таится в мозгах!

Не бойтесь, он не кусается.
«Я не кусаюсь?» — удивился пёс.

Ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются, вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса».

Взять всё, да и поделить.

Истинно вам говорю: 4 мая 1925 года земля налетит на небесную ось!

— Позвольте-с вас спросить, почему так отвратительно пахнет?
Шариков понюхал куртку озабоченно.
— Ну, что ж, пахнет… известно: по специальности. Вчера котов душили, душили.

Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперёк себя шире!

О, гляньте на меня, я погибаю.

Наука ещё не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм.

А то что же: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет…

Филипп Филиппович вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло.
— Э… м-м… доктор Борменталь, умоляю вас: мгновенно эту штучку…
Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру. Глаза Филиппа Филипповича засветились.
— Это плохо? — жуя, спрашивал Филипп Филиппович. — Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор.
— Это бесподобно, — искренно ответил тяпнутый.
— Еще бы… Заметьте, Иван Арнольдович: холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими. А из горячих московских закусок это — первая. Когда-то их великолепно приготовляли в «Славянском базаре».

Если путём упражнений актёр мог получить дар перевоплощения, то естественно, что в каждом спектакле каждый из актёров должен вызвать у зрителя полную иллюзию. Играть все должны так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…

Думать запретить нельзя.

Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно все это было, а между тем восстановить события стройно и последовательно нет никакой возможности. Выпали звенья из цепи! Кой-что вспоминаешь, прямо так и загорится перед глазами, а прочее раскрошилось, рассыпалось, и только одна труха и какой-то дождик в памяти.

Героев своих надо любить: если этого не будет, не советую никому браться за перо — вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте.

Актриса, которая хотела изобразить плач угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал занавеску, играть ничего не может.

— Это приступ неврастении, — объяснил я кошке. — Она уже завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока еще можно жить.

Украсть не трудно. На место положить — вот в чем штука.

Эх, деньги, деньги! Сколько зла из-за них в мире! Все мы только и думаем о деньгах, а вот о душе подумал ли кто?

Но вдруг… О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же как слова «сюрприз», как слов «вас к телефону», «вам телеграмма» или «вас просят в кабинет». Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами.

Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуверенность в себе.

У нас в театре такие персонажи, что только любуйтесь на них… Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги из уборной стянет, или финский нож вам в спину всадит.

Мне он обрадовался, как родному, и долго жал руки, присовокупляя, что всю ночь читал он мой роман, причем он ему начал нравиться.
– Я тоже, – сказал я ему, – читал всю ночь, но он мне перестал нравиться.

— Иван Васильевич, ведь у меня же на мосту массовая сцена… там столкнулись массы…
— А пусть они за сценой столкнутся. Мы этого видеть не должны ни в коем случае. Ужасно, когда они на сцене сталкиваются!

Я поклялся себе вообще не думать о театре, но клятва эта, конечно, нелепая. Думать запретить нельзя.

Что касается внешнего мира, то все-таки вовсе отрезаться от него невозможно.

— Я новый, я новый! Я неизбежный, я пришёл!
… мой взгляд остр и свеж.

Теперь начинаю понимать, какое количество охотников ходить даром в театр в Москве. И вот странно: никто из них не пытается проехать даром в трамвае. Опять-таки никто из них не придет в магазин и не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку килек. Почему они считают, что в театре не нужно платить?

Он знал людей до их сокровенной глубины. Он угадывал их тайные желания, ему были открыты их страсти, пороки, все знал, что было скрыто в них, но также и доброе. А главное он знал их права. Он знал, кто и когда должен прийти в Театр, кто имел право сидеть в четвертом ряду, а кто должен был томиться в ярусе, присаживаясь на приступочке в бредовой надежде, что как-нибудь вдруг освободится для него волшебным образом местечко.

Шепча какие-то бессмысленные проклятия жизни, себе, я шел, глядя на фонари, тускло горящие в сетке дождя.

— На лестницу не могу взойти. Задыхаюсь.
— У вас порок пятого клапана.
— Это что ж такое значит?
— Дыра в сердце.
— Ловко!
— Лучше трудно.
— Завещание-то написать успею?
— Ежели бегом добежите.
— Мерси, несусь.
— Неситесь. Всего лучшего. Следующий! Больше нету! Ну, и ладно. Отзвонил — и с колокольни долой!

Злодейство даром не пройдет.

Плачет, смеется, в любви клянется… Но кто поверит…

От контрразведки не уйдет никто.

Мороз был, прекрасно помню, градусов на пятнадцать, звезды… Ах, какие звезды на Украине. Вот семь лет почти живу в Москве, а все-таки тянет меня на родину. Сердце щемит, хочется иногда мучительно в поезд… и туда. Опять увидеть обрывы, занесенные снегом. Днепр… Нет красивее города на свете, чем Киев.

— Отдай мне наличные, я тебе выпишу чек!
— Да? Парамоша… Парамоша, ты что? Разве в каком-нибудь банке выдадут двадцать тысяч человеку, который пришел без штанов?

Ну, Парамон! Я, грешный человек, нарочно бы записался к большевикам, чтобы тебя расстрелять! Расстрелял бы, и мгновенно обратно выписался.

— Простите, вы, кажется, в кальсонах?
— А почему это тебя так удивляет? Я, кажется, не женщина, коей этот вид одежды не присвоен.
— Так вы что же так и по Парижу шёл?
— Да нет, по Парижу я шёл в штанах, а в передней у тебя снял.

— Что вы умеете делать?
— Всё! Стрелять, варить халву, подковать жеребца, вскрыть сейф, подделать документы, принять роды, написать статью, петь… в хоре.

Ну, Парамоша, молись своей парижской Богоматери!

При желании можно выклянчить все: деньги, славу, власть, но только не Родину, господа! Особенно такую, как моя. Россия не вмещается, не вмещается в шляпу, господа нищие!

— Здравия желаю, Ваше Высокоблагородие!
— Здорово, сволочь!

— А душа у тебя болит, есаул, когда-нибудь?
— Никак нет, душа не болит. Зубы болят. Застудил…

А мне куда податься? В Мадрид, что ли? Испанский город… Не бывал, но пари могу держать, что дыра.

— Ну нет, штаны продам, всё продам, только не револьвер. Я без револьвера не могу.
— Он тебе голову заменяет. Ну и питайся на женский счёт.
— Люська, ты меня не искушай!
— Вот только тронь меня пальцем — отравлю ночью!

А ты азартен, Парамоша!

Вы в университете учились? А это производит впечатление совершенно необразованного человека.

Говорят, что счастье как здоровье — ты его не замечаешь, пока оно не уйдет.

— Ты в порядке?
— Что ты, нет. Гораздо лучше! Лучше, чем в порядке. Потрясающе!
— Опиум?
— Воздух. Его действие не заканчивается.

— Сифилис. У вас у всех сифилис.
— Он простудился, да и только.
— Нет, вам нужно лечение, интенсивное лечение здесь, в больнице, сейчас.
— Да у меня забот полон рот. Может дадите нам чего-нибудь?
— Я могу дать вам лопату, чтобы вы выкопали три маленьких могилы.

— Я набила матрац, это всё сено, которое я смогла забрать у лошади. К счастью для вас, остальных лошадей нам пришлось пристрелить.
— Благодарю.
— ?!
— За матрац, а не за то, что пристрелили.

— Мне так больно!
— Тогда терпи. Потому что это гораздо хуже. Он заберет тебя на цветочные луга жаркого лета, на мягкую травку, где ты будешь греться под солнцем. Ты будешь чувствовать блаженство… и ты не захочешь возвращаться в эту промороженную дыру.

— К таким долгим поездкам привыкнуть трудно.
— Но сейчас проще, когда есть дорога.
— Это дорога?!

Революция на дворе? Не на этом. У нас снег и ничего кроме снега.

— Всё не так, как я ожидал.
— А чего ты ждал? Это же глушь. Нет… до глуши ходит поезд. И оттуда еще день добираться сюда.

Врачи дают капли, если не знают, что прописать.

— Ты не представляешь, на что подписываешься.
— Я врач, как-нибудь справляюсь.
— Не справишься. Ты так думаешь, потому что никогда не пробовал.

— Вы не Достоевский, — сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
— Ну, почем знать, почем знать, — ответил тот.
— Достоевский умер, — сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
— Протестую, — горячо воскликнул Бегемот. — Достоевский бессмертен!

Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти…

Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, и еще считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.

Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится.

Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, – отозвался Воланд, – но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.

История рассудит нас.