Цитаты Ивана Сергеевича Тургенева о любви – это искренние откровения великого писателя о самом глубоком и прекрасном чувстве, способном преобразить мир вокруг нас. Его слова о любви как о волшебном источнике счастья и вдохновения звучат как нежные прикосновения к сердцу, наполняя нас теплом и надеждой. Погрузитесь в мир Тургеневских цитат о любви и почувствуйте, как каждое из них становится лучом света в вашей жизни.
– Какие пустяки! — подхватила Зинаида. — Ну, вообразите себе, например, что вы женаты, и расскажите нам, как бы вы проводили время с вашей женой. Вы бы её заперли?
— Я бы её запер.
— И сами бы сидели с ней?
— И сам непременно сидел бы с ней.
— Прекрасно. Ну а если бы ей это надоело и она бы изменила вам?
— Я бы её убил.
— А если б она убежала?
— Я бы догнал её и всё-таки бы убил.
— Так. Ну а положим, я была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали?
Беловзоров помолчал.
— Я бы себя убил…
— Я бы её запер.
— И сами бы сидели с ней?
— И сам непременно сидел бы с ней.
— Прекрасно. Ну а если бы ей это надоело и она бы изменила вам?
— Я бы её убил.
— А если б она убежала?
— Я бы догнал её и всё-таки бы убил.
— Так. Ну а положим, я была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали?
Беловзоров помолчал.
— Я бы себя убил…
Сын мой, — писал он мне, — бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы…
Я бы отдал весь свой гений и все свои книги за то, чтобы где-нибудь была женщина, которую беспокоила бы мысль, опоздаю я или нет к обеду.
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
Тайны человеческой души велики, а любовь — самая недоступная из этих тайн.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.
Когда так радостно, так нежно
Глядела ты в глаза мои
И лобызал я безмятежно
Ресницы длинные твои.
Глядела ты в глаза мои
И лобызал я безмятежно
Ресницы длинные твои.
Скажи мне: мог ли я предвидеть,
Что нам обоим суждено
И разойтись и ненавидеть
Любовь, погибшую давно?
Что нам обоим суждено
И разойтись и ненавидеть
Любовь, погибшую давно?
Если человек умер, его нельзя перестать любить, черт возьми. Особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?
Если бы я знал, когда видел тебя в последний раз, что это последний раз, я бы постарался запомнить твое лицо, твою походку, все, связанное с тобой. И, если бы я знал, когда в последний раз тебя целовал, что это — последний раз, я бы никогда не остановился.
У самого злого человека расцветает лицо, когда ему говорят, что его любят. Стало быть, в этом счастье…
Я уже люблю в вас вашу красоту, но я начинаю только любить в вас то, что вечно и всегда драгоценно,— ваше сердце, вашу душу. Красоту можно узнать и полюбить в час и разлюбить так же скоро, но душу надо узнать.
Кому-то не хватает одной женщины, и он переключается на пятую, десятую. А другому не хватает жизни, чтобы любить одну-единственную.
Смех без причины — лучший смех на свете — все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед — куда бы то ни было, лишь бы вперед.
У счастья нет завтрашнего дня, у него нет и вчерашнего, оно не помнит прошедшего, не думает о будущем, у него есть только настоящее, — и то не день, а мгновение.
Помните, вы вчера говорили о крыльях?… Крылья у меня выросли — да лететь некуда.
Она и сочувствовала ему и чуть-чуть трунила над ним; она плохо ему верила и, наслушавшись его излияний, заставляла его читать Пушкина, чтобы, как она говорила, очистить воздух.
Всё было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные.
Такая жизнь не стоит того, чтобы не рискнуть ею за миг удовольствия.
Я бы присоветовал королеве не давать балов, когда ей не до гостей.
Вот это любовь, — говорил я себе снова, сидя ночью перед своим письменным столом, на котором уже начали появляться тетради и книги, — это страсть!.. Как, кажется, не возмутиться, как снести удар от какой бы то ни было!.. от самой милой руки! А, видно, можно, если любишь… А я-то… я-то воображал…
Главное дело: жить нормально и не поддаваться увлечениям. А то что пользы? Куда бы волна ни понесла — все худо; человек хоть на камне стой, да на своих ногах.
Она смотрит и думает: вы все, господа, благородны, умны, богаты, вы окружили меня, вы дорожите каждым моим словом, вы все готовы умереть у моих ног, я владею вами… А там, возле фонтана, возле этой плещущей воды, стоит и ждет меня тот, кого я люблю, кто мною владеет. На нем нет ни богатого платья, ни драгоценных камней, никто его не знает, но он ждет меня и уверен, что я приду, — и я приду, и нет такой власти, которая бы остановила меня, когда я захочу пойти к нему, и остаться с ним, и потеряться с ним там, в темноте сада, под шорох деревьев, под плеск фонтана…
О молодость! Молодость!.. Может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности всё сделать, а в возможности думать, что всё сделаешь.
Я не в состоянии передать чувство, с которым я удалился. Я бы не желал, чтобы оно когда-нибудь повторилось; но я почел бы себя несчастливым, если бы я никогда его не испытал.
— «Что не любить оно не может», — повторила Зинаида. — Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду… Что не любить оно не может — и хотело бы, да не может!
— Свобода, — повторил он, — а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу?
— Что?
— Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть — и будешь свободным, и командовать будешь.
— Что?
— Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть — и будешь свободным, и командовать будешь.
Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать — в этом вся штука жизни.
Я почувствовал какую-то сладость — именно сладость на сердце: точно мне мёду туда налили.
Прощайте, мы не увидимся более… Если бы вы мне сказали слово, одно только слово, я бы осталась…
Она медленно подняла на меня свои глаза… О, взгляд женщины, которая полюбила, — кто тебя опишет? Они молили, эти глаза, они доверялись, вопрошали, отдавались… Я не мог противиться их обаянию. Тонкий огонь пробежал по мне жгучими иглами, я нагнулся и приник к ее руке…
— Посмотрите, как хорошо! — сказал я, невольно понизив голос.
— Да, хорошо. — также тихо отвечала она, не смотря на меня.
— Если б мы с вами были птицы как бы мы взвились, как бы полетели…
— Но мы не птицы!
— А крылья могут у нас вырасти, — возразил я.
— Как так?
— Поживете — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.
— А у вас были?
— Как вам сказать… Кажется, до сих пор я еще не летал.
— Да, хорошо. — также тихо отвечала она, не смотря на меня.
— Если б мы с вами были птицы как бы мы взвились, как бы полетели…
— Но мы не птицы!
— А крылья могут у нас вырасти, — возразил я.
— Как так?
— Поживете — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья.
— А у вас были?
— Как вам сказать… Кажется, до сих пор я еще не летал.
Есть на свете такие счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они греют вас или гладят.
Одно слово… О, я безумец! Это слово… я со слезами повторял его накануне, я расточал его на ветер, я твердил его среди пустых полей… но я не сказал его ей, я не сказал ей, что я люблю её…
Я чувствовал себя счастливым… Но от чего я был счастлив? Я ничего не желал, я ни о чем не думал… Я был счастлив.
— Я сама не знаю иногда, что у меня в голове, — продолжала Ася с тем же задумчивым видом. — Я иногда самой себя боюсь, ей-богу. Ах, я хотела бы… Правда ли, что женщинам не следует читать много?
Пока мечтаешь о работе, так и паришь орлом; землю, кажется, сдвинул бы с места — а в исполнении тотчас слабеешь и устаешь.
Она улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала со мной. Я не видел существа более подвижного. Ни одно мгновение она не сидела смирно; вставала, убегала в дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен.
– Вы честолюбивы, – заметил я, – вы хотите прожить не даром, след за собой оставить…
– А разве это невозможно?
«Невозможно», – чуть было не повторил я… Но я взглянул в ее светлые глаза и только промолвил:
– Попытайтесь.
– А разве это невозможно?
«Невозможно», – чуть было не повторил я… Но я взглянул в ее светлые глаза и только промолвил:
– Попытайтесь.
О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви, — где вы, где вы?
— Вы любите роскошь? — перебил её Лушин.
— Роскошь красива, — возразила она, — я люблю всё красивое.
— Больше прекрасного? — спросил он.
— Роскошь красива, — возразила она, — я люблю всё красивое.
— Больше прекрасного? — спросил он.
Сладко быть единственным источником, самовластной и безответной причиной величайших радостей и глубочайшего горя для другого…
Я сказал, что с того дня началась моя страсть; я бы мог прибавить, что и страдания мои начались с того же самого дня.
О молодость! молодость! тебе нет ни до чего дела, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, […], а у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета и все в тебе исчезает, как воск на солнце, как снег…
Тебе случалось — в роще темной,
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один — в стране чужой.)Он ждал тебя — в траве росистой
Он одиноко расцветал…
И для тебя свой запах чистый,
Свой первый запах сберегал.И ты срываешь стебель зыбкой.
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.И вот, идешь дорогой пыльной;
Кругом — всё поле сожжено,
Струится с неба жар обильный,
А твой цветок завял давно.Он вырастал в тени спокойной,
Питался утренним дождем
И был заеден пылью знойной,
Спален полуденным лучом.Так что ж? напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
В траве весенней, молодой,
Найти цветок простой и скромный?
(Ты был один — в стране чужой.)Он ждал тебя — в траве росистой
Он одиноко расцветал…
И для тебя свой запах чистый,
Свой первый запах сберегал.И ты срываешь стебель зыбкой.
В петлицу бережной рукой
Вдеваешь, с медленной улыбкой,
Цветок, погубленный тобой.И вот, идешь дорогой пыльной;
Кругом — всё поле сожжено,
Струится с неба жар обильный,
А твой цветок завял давно.Он вырастал в тени спокойной,
Питался утренним дождем
И был заеден пылью знойной,
Спален полуденным лучом.Так что ж? напрасно сожаленье!
Знать, он был создан для того,
Чтобы побыть одно мгновенье
В соседстве сердца твоего.
Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выраженью их лица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости… Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал… «Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною», — казалось, говорил этот уторопленный взгляд… Проходило мгновенье — и снова восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем.
Вы находите мое поведение неприличным — казалось, говорило ее лицо, — все равно: я знаю, вы мной любуетесь.
Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя.
Признаться сказать, рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству — чем молодость не тешится!
Все говорят: любовь — самое высокое, самое неземное чувство. Чужое я внедрилось в твое: ты расширен — и ты нарушен; ты только теперь зажил и твое я умерщвлено. Но человека с плотью и кровью возмущает даже такая смерть… Воскресают одни бессмертные боги…
Что тебя я не люблю —
День и ночь себе твержу.
Что не любишь ты меня —
С тихой грустью вижу я.
Что же я ищу с тоской,
Не любим ли кто тобой?
Отчего по целым дням
Предаюсь забытым снам?
Твой ли голос прозвенит —
Сердце вспыхнет и дрожит.
Ты близка ли — я томлюсь
И встречать тебя боюсь,
И боюсь и привлечен…
Неужели я влюблен?
День и ночь себе твержу.
Что не любишь ты меня —
С тихой грустью вижу я.
Что же я ищу с тоской,
Не любим ли кто тобой?
Отчего по целым дням
Предаюсь забытым снам?
Твой ли голос прозвенит —
Сердце вспыхнет и дрожит.
Ты близка ли — я томлюсь
И встречать тебя боюсь,
И боюсь и привлечен…
Неужели я влюблен?
Что за вздор? Кто дал право похитить её у меня…
Ни одни глаза не заменили мне тех, когда-то с любовию устремленных на меня глаз, ни на чье сердце, припавшее к моей груди, не отвечало мое сердце таким радостным и сладким замиранием!
Неправильно начатая жизнь слагалась неправильно, но сердце в ней не испортилось, ум уцелел.
Когда с тобой расстался я —
Я не хочу таить,
Что я тогда любил тебя,
Как только мог любить.
Я не хочу таить,
Что я тогда любил тебя,
Как только мог любить.
Поверь: с тех пор я много жил,
И много перенес…
И много радостей забыл,
И много глупых слез.
И много перенес…
И много радостей забыл,
И много глупых слез.
Для недолгого свиданья,
Перед утром, при луне,
Для безмолвного лобзанья
Ты прийти велела мне… У стены твоей высокой,
Под завешенным окном,
Я стою в тени широкой,
Весь окутанный плащом… Звезды блещут… страстью дивной
Дышит голос соловья…
Выйдь… о, выйдь на звук призывный,
Появись, звезда моя! Сколько б мы потом ни жили —
Я хочу, чтоб мы с тобой
До могилы не забыли
Этой ночи огневой… И легко и торопливо,
Словно призрак, чуть дыша,
Озираясь боязливо,
Ты сойдешь ко мне, душа! Бесконечно торжествуя,
Устремлюсь я на крыльцо,
На колени упаду я,
Посмотрю тебе в лицо.И затихнет робкий трепет,
И пройдет последний страх…
И замрет твой детский лепет
На предавшихся губах… Иль ты спишь, раскинув руки,
И не помнишь обо мне —
И напрасно льются звуки
В благовонной тишине?
Перед утром, при луне,
Для безмолвного лобзанья
Ты прийти велела мне… У стены твоей высокой,
Под завешенным окном,
Я стою в тени широкой,
Весь окутанный плащом… Звезды блещут… страстью дивной
Дышит голос соловья…
Выйдь… о, выйдь на звук призывный,
Появись, звезда моя! Сколько б мы потом ни жили —
Я хочу, чтоб мы с тобой
До могилы не забыли
Этой ночи огневой… И легко и торопливо,
Словно призрак, чуть дыша,
Озираясь боязливо,
Ты сойдешь ко мне, душа! Бесконечно торжествуя,
Устремлюсь я на крыльцо,
На колени упаду я,
Посмотрю тебе в лицо.И затихнет робкий трепет,
И пройдет последний страх…
И замрет твой детский лепет
На предавшихся губах… Иль ты спишь, раскинув руки,
И не помнишь обо мне —
И напрасно льются звуки
В благовонной тишине?
Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевелбе». Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые человеческие лица — речи людей, их движения, смех — вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти туда, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей… да я даже не наблюдал их — я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством.
– Хотите вы зайти к нам? – сказал мне Гагин, – кажется, довольно мы насмотрелись на немцев. Наши бы, правда, стекла разбили и поломали стулья, но эти уж больно скромны.
Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придёт время – и хлебца напросишься.
На твой балкон взобраться снизу
Я не могу, краса моя!
Вотще к нему вздымаю руки,
Его достигнуть мне нельзя! Балкон высок — нет мне опоры,
Но ты на помощь мне приди…
Хоть бы струну с твоей гитары,
Хоть ленту сверху мне спусти.Иль из волос вынь гребень частый
И волю тем дай ты кудрям,
Что льются шелковым потоком
С плечей твоих к твоим ногам.За эту лестницу живую
Я тотчас смело ухвачусь
И до тебя по ней, мой ангел,
Я доберусь, я доберусь!
Я не могу, краса моя!
Вотще к нему вздымаю руки,
Его достигнуть мне нельзя! Балкон высок — нет мне опоры,
Но ты на помощь мне приди…
Хоть бы струну с твоей гитары,
Хоть ленту сверху мне спусти.Иль из волос вынь гребень частый
И волю тем дай ты кудрям,
Что льются шелковым потоком
С плечей твоих к твоим ногам.За эту лестницу живую
Я тотчас смело ухвачусь
И до тебя по ней, мой ангел,
Я доберусь, я доберусь!
Это была прямо русская душа, правдивая, честная, простая, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара. Молодость не кипела в нем ключом; она светилась тихим светом.
Словом, она являлась мне полузагадочным существом. Самолюбивая до крайности, она привлекала меня, даже когда я сердился на нее.
Я не должна была сделать вам такой вопрос, не правда ли? Извините меня, я привыкла болтать всё, что мне в голову входит. Оттого-то я и боюсь говорить.
К чему твержу я стих унылый,
Зачем, в полночной тишине,
Тот голос страстный, голос милый
Летит и просится ко мне, -Зачем? огонь немых страданий
В ее душе зажег не я…
В ее груди, в тоске рыданий
Тот стон звучал не для меня.Так для чего же так безумно
Душа бежит к ее ногам,
Как волны моря мчатся шумно
К недостижимым берегам?
Зачем, в полночной тишине,
Тот голос страстный, голос милый
Летит и просится ко мне, -Зачем? огонь немых страданий
В ее душе зажег не я…
В ее груди, в тоске рыданий
Тот стон звучал не для меня.Так для чего же так безумно
Душа бежит к ее ногам,
Как волны моря мчатся шумно
К недостижимым берегам?
Луна плывет высоко над землею
Меж бледных туч;
Но движет с вышины волной морскою
Волшебный луч.
Меж бледных туч;
Но движет с вышины волной морскою
Волшебный луч.
Тоской любви, тоской немых стремлений
Душа полна…
Мне тяжело… но ты чужда смятений,
Как та луна.
Душа полна…
Мне тяжело… но ты чужда смятений,
Как та луна.