Лучшие цитаты из фильма Виноваты звезды (300 цитат)

Мы не можем избежать страданий в этом мире, но мы можем выбрать того, кто причинит нам боль.

Пытайся сохранить счастье внутри себя, находить красоту вокруг себя и будь счастлива.

Твое молчание оглушает…

Похороны для живых. Мертвым они не к чему.

Боль хочет, чтобы ее чувствовали.

Настоящая любовь рождается в трудные времена.

Без боли как бы познали мы радость?

Потерять человека, с которым тебя связывают воспоминания, все равно что потерять память, будто все, что мы делали, стало менее реальным и важным, чем несколько часов назад.

Я влюблен в тебя, я знаю, что любовь – всего лишь крик в пустоту, забвение неизбежно, все мы обречены, и придет день, когда всё обратится в прах. Я знаю, что Солнце поглотит единственную Землю, какую мы знали, и я влюблен в тебя.

Это метафора, вот смотри: ты держишь в зубах смертельно опасную дрянь, но не даешь ей возможности выполнить свое смертоносное предназначение.

Мои мысли – звезды, которые я не способен объединить в созвездия.

В черные дни Господь посылает в нашу жизнь лучших людей.

Мир действительно не фабрика по исполнению желаний.

Большая честь ходить с сердцем, разбитым тобой.

— Давай «хорошо» будет нашим «навсегда»? — Хорошо.

Твое молчание оглушает…

Пытайся сохранить счастье внутри себя, находить красоту вокруг себя и будь счастлива.

Мы не можем избежать страданий в этом мире, но мы можем выбрать того, кто причинит нам боль.

Я хочу сказать, что наступит время, когда мы все умрём. Жизнь была до людей, будет она и после. Это может случиться завтра, а может и через миллион лет. И, когда мы умрём, некому будет помнить о Клеопатре или Мохаммеде Али, или о Моцарте, не говоря уже о нас. Забвение неизбежно.

Когда ученые из будущего придут ко мне и предложат мне новые электронные глаза, я пошлю этих ученых куда подальше, так как не хочу видеть этот мир без тебя, не хочу, я не хочу видеть мир без Огастуса Уотерса… а потом, выпендрившись, я вставлю себе электронные глаза, потому что это очень круто.

Мне нравилось, что он штатный профессор кафедры Слегка Асимметричных Улыбок — на отделении дистанционного обучения.

— Мама, — сказала я, — тебе не обязательно было со мной сидеть!Она пожала плечами: — Мне так захотелось. Я люблю смотреть, как ты спишь. — Сказал Эдвард Каллен, — добавила я.

Айзек: Мне не нравится жить в мире без Огастуса Уотерса. Компьютер: Не понимаю. Айзек: Я тоже. Пауза.

Только не говори, что ты одна из тех, кто превратился в собственную болезнь.

Я скучала по будущему.

Это хорошая жизнь, Хейзел Грейс.

Единственным человеком, с которым я действительно хотела поговорить об Августе Уотерсе, был Август Уотерс.

Я люблю тебя. Знаю, любовь — это лишь крик в пустоту, и забвение неизбежно. Что мы все обречены, и что однажды все наши труды обратятся в прах. Знаю, что Солнце поглотит нашу Землю. Но я влюблён в тебя.

Я влюбилась в него, как проваливаются в сон: сначала медленно, а потом одним разом.

Ты дал мне вечность за считанные дни…

Ты настолько самодостаточна, что понятия не имеешь, насколько ты уникальна.

Знаете, мы может и выглядим не очень, но у нас на троих пять ног, четыре глаза и две с половиной пары рабочих легких. Еще у нас есть две дюжины яиц, так что на Вашем месте я бы зашел внутрь.

Я хочу сказать, что наступит время, когда мы все умрём. Жизнь была до людей, будет она и после. Это может случиться завтра, а может и через миллион лет. И, когда мы умрём, некому будет помнить о Клеопатре или Мохаммеде Али, или о Моцарте, не говоря уже о нас. Забвение неизбежно.

— Айзек, мне очень жаль. Хочешь поговорить об этом?
— Нет, я хочу плакать и играть в видеоигры.

— Пойдём в кино?
— Что? Эм… Я свободна только в выходные, и…
— Нет, пойдём сейчас?
— А вдруг ты серийный убийца?!
— Да, это вполне возможно… Давай же, Хейзел Грейс, рискни.
— Ты что? Это же ужасно!
— Что?
— Ты что, считаешь это круто, что ли? Ты всё испортил.
— Всё?
— Да, всё. А так всё было хорошо. Без гамартий никак нельзя? Твоя похожа в том, что у тебя рак, но ты готов обогащать табачные компании, чтобы заполучить ещё рак. Ты знаешь, невозможность дышать ужасно. Действительно ужасно.
— Гамартия?
— Фатальный изъян.
— А-а, фатальный. Хейзел Грейс, они не вредят, пока ты их не зажёг.
— М?
— Я не зажигаю. Это — метафора. Ты вставляешь вещь, которая убивает между зубов, но не даёшь возможности убить тебя. Метафора.

Я не могу говорить о нашей любви, поэтому я буду говорить о математике. Я не очень в ней сильная, но твердо знаю одно: между нулём и единицей есть бесконечное множество чисел. Есть одна десятая, двенадцать сотых, сто двенадцать тысячных и так далее. Конечно, между нулём и двойкой или нулём и миллионом бесконечное множество чисел больше — некоторые бесконечности больше других бесконечностей.
Бывают дни, и таких дней много, когда я чувствую обиду и гнев из-за размера моей личной бесконечности. Я хотела бы иметь большее множество чисел, чем мне, вероятно, отмерено, и, о Боже, я всей душой хотела бы большее множество чисел для Огастуса Увотерса, но Гас, любовь моя, не могу выразить, как я благодарна тебе за нашу маленькую бесконечность. Я не променяла бы её и на целый мир. Ты дал мне вечность, за считанные дни. Спасибо тебе.

Это было непереносимо, каждая секунда была хуже предыдущей.

Мы не можем избежать страданий в этом мире, но мы можем выбрать того, кто причинит нам боль.

Мои мысли — это звезды, которые я не могу собрать в созвездия.

Любовь — это держать обещание несмотря ни на что.

И как ты себя чувствуешь? Помимо рака в терминальной стадии? Да вроде хорошо.

Пока он читал, я влюбилась – так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.

– Придет время, – сказала я, – когда мы все умрем. Все. Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, – я обвела рукой собравшихся, – исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.

– Придет время, – сказала я, – когда мы все умрем. Все. Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, – я обвела рукой собравшихся, – исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.

Некоторые бесконечности больше других бесконечностей.

Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть

Горе нас не меняет, Хейзел, оно раскрывает нашу суть.

Депрессия – побочный эффект умирания.

Приезжие считают Амстердам городом грехов, но на самом деле это город свободы. А в свободе большинство видит грех.

Любовь значит выполнять обещанное в любом случае.

Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть.

Я люблю тебя. Знаю, любовь — это лишь крик в пустоту, и забвение неизбежно. Что мы все обречены, и что однажды все наши труды обратятся в прах. Знаю, что Солнце поглотит нашу Землю. Но я влюблён в тебя.

Ты дал мне вечность за считанные дни…

Ты настолько самодостаточна, что понятия не имеешь, насколько ты уникальна.

— Люди всегда привыкают к красоте. — Я к тебе ещё не привык.

— Ты серьёзно? — спросила я. — Ты думаешь, это круто? О Боже, ты только что всё испортил. — Что всё? — спросил он, оборачиваясь ко мне. Незажжённая сигарета болталась в неулыбающемся уголке его рта. — Всё. Определённо привлекательный, умный и по всем статьям приемлемый парень глазеет на меня и обращает моё внимание на неправильное употребление понятия буквальности, а ещё сравнивает меня с актрисой и предлагает посмотреть кино у себя дома. Но конечно же, всегда существует гамартия, и твоя заключается в том, что несмотря на то, что У ТЕБЯ БЫЛ ЧЁРТОВ РАК, ты отдаёшь деньги компании в обмен на шанс получить ЕЩЁ БОЛЬШЕ РАКА. О, Господи. Позволь мне только убедить тебя в том, что не иметь способности дышать — полный отстой. Совершенное разочарование. Совершенное. — Они не убьют, пока их не зажжёшь, — сказал он, в то время как мама подъезжала к бордюру. — И я ни одной ещё не зажег. Это метафора, понимаешь: ты зажимаешь орудие убийства прямо у себя между зубами, но не даёшь ему силы убить тебя.

Между 0 и 1 существует бесконечное количество цифр. Есть 0,1, 0,12, 0,112 и бесконечное множество других. Конечно же, куда большая бесконечность существует между 0 и 2, между 0 и миллионом. Некоторые бесконечности больше, чем другие. Бывают дни, множество дней, когда я недовольна размером своей бесконечности. Мне хочется, чтобы она была больше, чем есть, и, Боже, как мне хочется, чтобы бесконечность Августа Уотерса была больше той, что он получил. Но, Гас, любимый, не могу выразить словами, как я благодарна за нашу маленькую бесконечность. Я ни на что не променяла бы ее. Ты подарил мне вечность в ограниченном количестве дней, и я благодарна.

Её основная причина жить и моя основная причина жить тесно переплетаются между собой.

Согласно маминому плану, несколько часов полета мы должны были проспать, чтобы приземлившись в восемь утра, выйти в город готовыми высосать из жизни костный мозг — в смысле взять от нее все.

Потерять тебя… будет адской болью.

— Это несправедливо, — говорю я, — Это просто так чертовски несправедливо. — Мир, — говорит он, — Это не фабрика по исполнению желаний.

Это будет для меня честью, если ты разобьёшь мне сердце.

Настоящая любовь рождается в трудные времена.

Мистер Ван Хутен. Я хороший человек, но дерьмовый писатель.

Пытайся сохранить счастье внутри себя, находить красоту вокруг себя и будь счастлива.

Я хочу держаться подальше от людей, читать книги.

Хуже заболевания раком может быть только если твой ребёнок умирает от рака.

Хуже заболевания раком может быть только если твой ребёнок умирает от рака.

Следы, которые чаще всего оставляют люди- это шрамы.

Как и всякая история настоящей любви, наша умрёт с нами.

Хочешь увидеть радугу — терпи дождь.

Что еще сказать? Она такая красивая. На нее можно смотреть, не уставая. Я никогда не беспокоился, что она умнее меня: и так понятно, что это правда.

Чертовски трудно сохранять достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко в твоих угасающих глазах.

Мои мысли – звезды, которые я не способен объединить в созвездия.

– Влюблен, – повторил он, глядя на меня, и я заметила морщинки в уголках его глаз. – Я влюблен в тебя, а у меня не в обычае лишать себя простой радости говорить правду. Я влюблен в тебя, я знаю, что любовь – всего лишь крик в пустоту, забвение неизбежно, все мы обречены, и придет день, когда всё обратится в прах. Я знаю, что Солнце поглотит единственную Землю, какую мы знали, и я влюблен в тебя.

Иногда люди не придают значения данным обещаниям.

Боль как ткань: чем она сильнее, тем больше ценится.

Настоящая любовь рождается в трудные времена.

Остеосаркома обычно забирает конечность. Затем, если вы ей понравились, она забирает остальное.

Ты дал мне вечность за считанные дни. Спасибо тебе.

Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься, насколько ты уникальна.

– Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!

Развитие больных детей неминуемо останавливается. Твоя судьба — прожить свои дни ребенком, каким ты была, когда тебе поставили диагноз, ребенком, который верит в жизнь после окончания книги. Мы, взрослые, относимся к этому с жалостью, поэтому платим за твое лечение, за кислородные баллоны, кормим тебя и поим, хотя вряд ли ты проживешь достаточно долго…

— Мам. Сон. Борется. С. Раком. — Дорогая, но ведь есть и лекции, которые надо посещать. К тому же сегодня… — В мамином голосе явственно чувствовалось ликование. — Четверг? — Неужели ты не помнишь? — Ну не помню, а что? — Четверг, двадцать девятое марта! — буквально завопила она с безумной улыбкой на лице. — Ты так рада, что знаешь дату? — заорала я ей в тон. — Хейзел! Сегодня твой тридцать третий полудень рождения!

— А что, по-прежнему круто ходить в молл? — Я очень горжусь своим незнанием того, что круто, а что нет.

Поднимался прилив. Тюльпановый Голландец обернулся к океану: — Разлучник, воссоединитель, отравитель, укрыватель, разоблачитель, набегает и отступает, унося все с собой! — И что это? — спросила я. — Вода, — ответил Голландец. — И время. Питер ван Хутен. Царский недуг.

Мне пришла в голову идиотская мысль, что мои розовые трусы не сочетаются с фиолетовым лифчиком. Можно подумать, мальчишки вообще замечают такие вещи.

Оценивая себя в зеркале и возя щеткой по зубам, я думала, что существует два типа взрослых. Есть ван хутены — жалкие создания, которые рыскают по земле, ища, кого побольнее задеть. А есть такие, как мои родители, — ходят, как зомби, и автоматически делают всё, что надо делать, чтобы продолжать ходить. Ни то, ни это будущее мне не нравилось.

Раковые бонусы — это поблажки или подарки, которые детям с онкологией достаются, а здоровым нет: баскетбольные мячи с автографами чемпионов, свободная сдача домашних заданий (без снижения за опоздание), незаслуженные водительские права и тому подобное.

Все персонажи Вашей истории имеют незыблемую гарматию: она — свою тяжелую болезнь, Вы — сравнительно хорошее здоровье. Когда ей лучше или Вам хуже, звезды смотрят на вас не столь косо, хотя вообще смотреть косо — основное занятие звезд, и Шекспир не мог ошибиться сильнее, чем когда вложил в уста Кассия фразу: «Не в звездах, нет, а в нас самих ищи Причину, что ничтожны мы и слабы».

— На каждого живого приходится по четырнадцать мертвых. Я искал эту информацию пару лет назад. Мне было интересно, можно ли помнить всех. Ну если организоваться и закрепить за каждым живущим определенное количество умерших, хватит ли живых, чтобы помнить всех мертвых? — И как, хватит? — Конечно, любой в состоянии запомнить четырнадцать фамилий. Но мы скорбим неорганизованно, поэтому многие наизусть помнят Шекспира и никто не помнит человека, которому он посвятил свой Пятьдесят пятый сонет.

Я хотела вот что сказать. Придёт день, когда все мы будем мертвы. Сейчас люди живы, потом их не станет. Может, он наступит завтра, а может, спустя миллион лет.

Мы не хотели, чтобы ты чувствовала себя заброшенной.

Потерять человека, с которым тебя связывают воспоминания, все равно что потерять память, будто все, что мы делали, стало менее реальным и важным, чем несколько часов назад.

Я очень благодарна тебе за нашу бесконечность. Ты подарил мне вечность всего за пару дней.

…время действительно худшая из шлюх: кидает каждого.

Это метафора, понимаешь: ты зажимаешь орудие убийства прямо у себя между зубами, но не даёшь ему силы убить тебя.

Я люблю тебя. Знаю, любовь — это лишь крик в пустоту, и забвение неизбежно.

Волнение – еще один побочный эффект умирания.

Боже, дай мне душевное равновесие принять то, что я не могу изменить, смелость изменить то, что в моих силах, и мудрость, чтобы отличить одно от другого.

Я на поезде американских горок, который едет только вверх, друг мой.

– Ты понимаешь, что, отдаляясь от меня, ты не уменьшишь моей любви к тебе? – спросил он.

Но я скажу вам вот что: когда в будущем в мой дом придут ученые и предложат мне вставить электронные глаза, я пошлю подальше этих гадов вместе с их гаджетами, потому что не хочу видеть мир без Огастуса Уотерса.

Не в звездах, нет, а в нас самих ищи / Причину, что ничтожны мы и слабы

– В том-то и дело, – сказал Огастус и взглянул на меня. – Боль хочет, чтобы ее чувствовали.

Кто столь тверд, чтобы устоять перед соблазном?

Это было невыносимо. Каждая секунда хуже предыдущей. Мне страшно хотелось ему позвонить и посмотреть, что получится, кто ответит. За последние недели нам сократили время, которое мы проводили вместе в воспоминаниях, но это, оказывается, было еще ничего. Я лишилась удовольствия помнить, потому что не осталось того, на пару с кем можно помнить. Потерять человека, с которым тебя связывают воспоминания, все равно что потерять память, будто все, что мы делали, стало менее реальным и важным, чем несколько часов назад.

Придет время, – сказала я, – когда мы все умрем. Все. Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, – я обвела рукой собравшихся, – исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.

Сегодня вечером мы разлили по бутылкам все звезды.

Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю.

На смену рассвету приходит день, как писал Фрост. Золото не вечно.

Хуже, чем быть подростком с онкологией, есть только одно: быть ребенком с онкологией.

Я думала о слове «сила» и обо всем непосильном, с чем хватает сил справиться.

— А какая у тебя история? — спросил он, присаживаясь на кровать на безопасном расстоянии. — Я уже рассказывала. Мне поставили диагноз, когда мне было… — Нет, не история болезни. Твоя история. Интересы, увлечения, страсти, фетиши и тому подобное. — Хм, — задумалась я. — Только не говори, что ты одна из тех, кто превратился в собственную болезнь. Я таких много знаю. От этого просто руки опускаются. Рак — растущий бизнес, занимающийся поглощением людей, но зачем же уступать ему досрочно?

Обычно я об этом забывала, но беспощадная правда в следующем: родители, может, и счастливы, что я у них есть, но я — альфа и омега их страданий.

Только теперь, когда я сама любила гранату, до меня дошла ослиная глупость попытки спасти других от моей неминуемой и скорой дефрагментации: я не могу разлюбить Огастуса Уотерса. И не хочу.

— Я считаю вечность некорректной концепцией, — ответила я. — Ты сама некорректная концепция, — самодовольно заметил он. — Знаю. Поэтому меня и изъяли из круговорота жизни.

Если не довелось прожить в служении высшему добру, можно по крайней мере послужить ему смертью, понимаешь? А я боюсь, что не смогу ни прожить, ни умереть ради чего-то важного.

Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!

— О Боже, ты самый лучший человек на свете, — восхитилась я. — Ты небось говоришь это всем парням, которые финансируют тебе заграничные поездки, — ответил он.

Мир живет своей жизнью, даже если я участвую в этом вполсилы.

— Как думаешь, сколько всего умерло? — Сколько вымышленных персонажей умерло в придуманном кино? Недостаточно, — пошутил он. — Нет, я имею в виду, вообще сколько людей умерло за всю историю? — Я случайно знаю точный ответ, — отозвался Гас. — Сейчас на Земле семь миллиардов живых и около девяноста восьми миллиардов мертвых.

В детстве я не читала серийную литературу, и жить в бесконечном вымысле оказалось интересно.

— Значит, пару дней ты проспала, — начала Элисон. — Хм, что же ты пропустила… Знаменитости принимали наркотики, политики ссорились, другие знаменитости надевали бикини, обнажившие несовершенство их тел. Одни команды выиграли матчи, другие проиграли. — Я улыбнулась. — Нельзя так просто от всего исчезать, Хейзел. Ты много пропускаешь.

— Если честно, — сказала я, — ты тоже поступил с Моникой не совсем красиво. — В чем это я с ней не так поступил? — ощетинился он. — Ну как же? Взял и ослеп! — Это не моя вина, — отрезал Айзек. — Я и не говорю, что это твоя вина. Я говорю, что это было не очень красиво.

– Всякое спасение временно, – парировал Огастус. – Я купил им минуту. Может, эта минута купит им час, а час купит им год. Никто не даст им вечную жизнь, Хейзел Грейс, но ценой моей жизни теперь у них есть минута, а это уже кое-что.

Любовь значит выполнять обещанное в любом случае.

Признайся, жизнь не удалась.

Настоящая любовь рождается в трудные времена.

Настоящие герои – это не те, кто действует; настоящие герои – это те, кто все замечает..

– Иногда люди не придают значения данным обещаниям, – заметила я.

Я скажу, что ты умрешь, и никто тебя не вспомнит.

Хороших друзей трудно сыскать и невозможно забыть.

Потерять человека, с которым тебя связывают воспоминания, все равно что потерять память.

Мои мысли – звезды, которые я не способен объединить в созвездия.

Иногда прочтешь книгу, и она наполняет тебя почти евангелическим пылом, так что ты проникаешься убеждением — рухнувший мир никогда не восстановится, пока все человечество ее не прочитает.

— Почему некоторым блюдам навсегда отведена участь завтрака? — спросила я. — Почему мы не едим на завтра карри? — Хейзел, кушай. — Но почему? — настаивала я. — Кроме шуток, как яичница заняла эксклюзивное положение среди завтраков? Можно положить на хлеб бекон, и все отнесутся нормально, но стоит положить на хлеб яичницу — бац, и это завтрак? Папа ответил с полным ртом: — Когда вернешься, будем есть завтрак на ужин. Договорились? — Не хочу я завтрака на ужин, — отрезала я, перекрещивая нож и вилку над почти полной тарелкой. — Я хочу на ужин яичницу без нелепого утверждения, что яичница — это завтрак, даже если её едят на ужин. — Конечно, ты сама расставляешь приоритеты в своей жизни, Хейзел, — сказала мама, — но если именно в этом вопросе ты хочешь стать победителем, мы охотно уступим тебе первое место. — Даже целый пьедестал почета, — подтвердил папа, и мама засмеялась. Это, конечно, глупо, но мне стало обидно за яичницу.

Я спохватилась, что бездумно разглядываю ободрение над телевизором, изображающее ангела с подписью «Без боли как бы мы познали радость?» (Глупость и отсутствие глубины этого избитого аргумента из области «Подумай о страдании» разобрали по косточкам много веков назад; я ограничусь напоминанием, что существование брокколи никоим образом не влияет на вкус шоколада.)

На футболке был принт знаменитой картины сюрреалиста Рене Магритта: он нарисовал курительную трубку и подписал курсивом: «C’est n’est pas une pipe» («Это не трубка»). — Не понимаю я этой футболки, — сказала мама. — Питер ван Хаутен поймёт, поверь. Он тысячу раз ссылается на Магритта в «Царском недуге». — Но это же трубка! — Нет, не трубка, — заметила я. — Это изображение трубки. Понимаешь? Любые изображения вещей имманентно абстрактны. Это очень тонко.

Он обогнал меня, расправив плечи и выпрямив спину. Он лишь чуть-чуть припадал на правую ногу, но уверенно и ровно шагал на, как я определила, протезе. Остеосаркома обычно забирает конечность. Затем, если вы ей понравились, она забирает остальное.

Немалую часть своей жизни я посвятила стараниям не расплакаться перед теми, кто меня любит, поэтому я понимала, что делает Огастус. В таких случаях стаскиваешь зубы, смотришь в потолок, говоришь себе: если они увидят твои слёзы, им будет больно и ты превратишь для них в тоску номер один, а унывать последнее дело! Поэтому ты не плачешь, и говоришь себе всё это, глядя в потолок, и проглатываешь комок, хотя горло не желает смыкаться, и смотришь на человека, которые тебя любит, и улыбаешься.

Иногда мне кажется, Вселенная хочет, чтобы ее заметили.

Чертовски трудно сохранять достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко в твоих угасающих глазах.

Масса друзей объявляется, когда друзья тебе больше не нужны.

В черные дни Господь посылает в нашу жизнь лучших людей.

Вот что мать действительно умеет, так это раздуть любой повод для праздника. Сегодня День дерева! Давайте обнимать деревья и есть торт! Колумб завез индейцам оспу, устроим пикник в честь этого события!

И мы поцеловались. Моя рука отпустила тележку с кислородом и обняла Гаса за шею, а он подтянул меня за талию, заставив привстать на цыпочки. Когда его приоткрытые губы коснулись моих, я почувствовала, что задыхаюсь новым и приятным способом. Все вокруг нас исчезло, и я несколько странных мгновений любила свое тело: этот изъеденный раком космический костюм, который несколько лет на себе таскаю, вдруг показался мне стоящим потраченных усилий, легочных дренажей, центральных катетеров и бесконечного предательства со стороны собственного организма в виде метастазов.

Странная штука, но снаружи дома за редким исключением ничем не выдают, что происходит в их стенах, хотя там проходит большая часть нашей жизни. Может, в этом и состоит глобальная цель архитектуры?

Не в звездах, нет, а в нас самих ищи.

Чувства должны пировать, пока есть голод, да и вообще.

Поднимался прилив. Тюльпановый Голландец обернулся к океану: – Разлучник, воссоединитель, отравитель, укрыватель, разоблачитель, набегает и отступает, унося все с собой! – И что это? – спросила я. – Вода, – ответил Голландец. – И время. Питер ван Хутен. Царский недуг

Сейчас на Земле семь миллиардов живых и около девяносто восьми миллиардов мертвых.

Я просто хочу, чтобы тебе хватало меня, но это невозможно. Тебе этого никогда не достаточно. Но это все, что у тебя есть. Я, твоя семья, этот мир. Это твоя жизнь. Мне жаль, если это отстой. Но ты не будешь первым человеком на Марсе, не будешь звездой баскетбола, не будешь сражаться с нацистами.

— Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься, насколько ты уникальна. Я глубоко вдохнула воздух через нос. В мире всегда не хватает воздуха, но в тот момент я ощутила это особенно остро.

Я купил им минуту. Может, эта минута купит им час, а час купит им год. Никто не даст им вечную жизнь, Хейзел Грейс, но ценой моей жизни теперь у них есть минута, а это уже кое-что.

Важно не то, какую чушь лепечет голос, а какие чувства этот голос вызывает.

Любое спасение временно.

Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, — я обвела рукой собравшихся, — исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.

Нет у меня проблем со спиртным, — неожиданно громко объявил он. — У меня с алкоголем отношения такие же, как были у Черчилля: я могу отпускать шутки, править Англией, делать все, что душе угодно, но вот не пить не могу.

Пока длилась молитва, я пыталась его представить в таинственном Где-то с большой буквы, но тщетно убеждала себя, что когда-нибудь мы снова будем вместе. Я знаю много умерших. Время для меня теперь течет иначе, чем для него. Я, как и все присутствующие, буду накапливать потери и привязанности, а он уже нет. Окончательной и невыносимой трагедией для меня стало то, что, как все бесчисленные мертвые, Гас раз и навсегда разжалован из мыслящего в мысль.

Как сильно ни отталкивайся и как высоко ни взлетай, а выше головы не прыгнешь!

– Люди всегда привыкают к красоте. – Я к тебе еще не привык, – ответил он, улыбнувшись. Я почувствовала, что краснею. – Спасибо, что приехала в Амстердам.

Вода. Благословение пустыни, проклятие океана.

Восходящее солнце слишком ярко для ее угасающих глаз.

– Я никогда так с тобой не поступлю, – пообещала я ему. – А я бы не возражал, Хейзел Грейс. Большая честь ходить с сердцем, разбитым тобой.

А я-то думал, что мир – это фабрика по исполнению желаний!

Мне всегда нравились люди с двумя именами — можно выбирать, как называть: Гас или Огастус. Сама я всегда была Хейзел, безвариантная Хейзел.

— Хейзел не как все. Она знает истину. Она не хотела миллиона поклонников, она хотела только одного. И она получила его. Может быть, её не много любили, но её любили сильно. А это больше, чем выпадает на долю большинства из нас.

— Ностальгия — побочный эффект рака, — напомнила я. — Нет, ностальгия — побочный эффект умирания, — сказал он.

Вот что мать действительно умеет, так это раздуть любой повод для праздника. Сегодня День Дерева! Давайте обнимать деревья и есть торт! Колумб завез индейцам оспу, устроим пикник в честь этого события!

День был прекрасный, наконец-то похожий на настоящее лето, тёплый и влажный — такая погода после долгой зимы напоминает тебе, что если мир и не был предназначен для людей, то мы-то уж точно были для него предназначены.

Раньше я думал, что быть взрослым — это знать, во что веришь, но это не мой случай.

Но ведь любить его — немалая привилегия, правда?

Чертовски трудно удерживать достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко отражается в твоих закрывающихся глазах.

– Мир, – напомнил Огастус, – не фабрика по исполнению желаний.

В смерти нет чести, если умираешь ОТ чего-то.

Я отношусь к алкоголю, как Черчилль: могу отпускать шутки, править Англией, делать все, что душе угодно, но вот не пить не могу.

Фокус в том, чтобы вызвать восхищение и любовь у незнакомцев.

Иногда мне кажется, Вселенная хочет, чтобы ее заметили.

Мы живем во вселенной, где все подчинено созданию и искоренению сознания. Огастус Уотерс умер не после продолжительной борьбы с раком. Он умер после продолжительной борьбы с человеческим сознанием, пав жертвой – как, возможно, однажды падешь и ты – привычки вселенной собирать и разбирать все, что можно.

Иногда прочтешь книгу, и она наполняет тебя почти евангелическим пылом, так что ты проникаешься убеждением – рухнувший мир никогда не восстановится, пока все человечество ее не прочитает.

Я бываю слеп, как крот, к чувствам окружающих.

Волнение – еще один побочный эффект умирания.

Окончательной и невыносимой трагедией для меня стало то, что, как все бесчисленные мертвые, Гас раз и навсегда разжалован из мыслящего в мысль.

Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься, насколько ты уникальна.

Кто столь тверд, чтобы устоять перед соблазном?

Мы стареем медленнее, когда движемся, чем когда стоим.

Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!

Скорбь не меняет человека. Она его раскрывает.

Мы медленнее стареем, если движемся быстрее.

Папа всегда говорил, что о людях можно судить по тому, как они обращаются с секретарями и официантами.

Любить — значит выполнять обещания во что бы то ни стало.

Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.

Я верю не в такой рай, в котором ты катаешься на единороге, живешь в замке из облаков, но… Да, я верю во что-то подобное. А иначе какой смысл?

Прожорливые человеческие амбиции никогда не укрощаются исполненными мечтами, потому что мысль о том, что всё может быть снова и лучше, никуда не исчезает.

Не подумайте, что я вам не доверяю, но я вам не доверяю.

Пока он читал, я влюбилась — так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.