Лучшие цитаты из книг Редьярда Киплинга (450 цитат) 📃

Книги Редьярда Киплинга — это захватывающие приключения, наполненные экзотикой и тайнами далеких стран. В его произведениях читатель погружается в мир интриги, мудрости и доблести, где каждая страница пронизана яркими образами и неповторимым стилем. Киплинг умело сочетает приключения и философские размышления, создавая произведения, которые навсегда остаются в сердцах читателей. Лучшие цитаты из книг Редьярда Киплинга собраны в данной подборке.

В человеческом отношении он представлял собою влюбчивую гориллу.

Глупец, – сказал волк. – Он начинает работу с таким шумом! Неужели он думает.

Те, кто просят молча, умирают в молчании с голоду.

Вся Индия полна святых людей, проповедующих на незнакомых языках, потрясенных и сгорающих на огне своего рвения, мечтателей, болтунов и духовидцев; так было с начала, будет и до конца.

Большое орудие из позеленевшей бронзы всегда бывает первой добычей победителя.

Я удивляюсь только, что такая неряха может привлекать мужчин. А ведь около нее толпа!

Хотя ты любишь ее, как самого себя, Но себя в более совершенной оболочке, Хотя ее смерть печалит день, Лишая прелести все живущее; Сердцем я знаю, — Когда уходят полубоги, Приходят боги.

– Да. Мужчины так беззастенчиво многословны, когда их слушают. Откровенность женщин, наоборот, всегда полна сдержанности и лжи, исключая…

– Я советовала бы надеть что-нибудь потемнее, если вы действительно пойдете! Белое очень пострадает от дождя.

Была тёмная ночь, когда Хатхи и его трое сыновей без шума вышли джунглей, сломали хоботами жерди, и вышки упали, как падает сломанный стебель болиголова, а люди, свалившись с них, услышали глухое урчанье слонов.

Но дело было уже сделано. Утром крестьяне, взглянув на свои поля, увидели, что все посевы погибли. Это грозило смертью, если люди не уйдут отсюда, потому что голод был всегда так же близко от них, как и джунгли.

– Мы одной крови, вы и я, – сказал Маугли с акцентом медведя, как это делают все Охотники.

– Благодарю за угощенье, – сказал он, облизываясь. – Как красивы благородные дети! Какие у них большие глаза! А ведь они ещё так малы! Правда, правда, мне бы следовало помнить, что царские дети с самых первых дней уже взрослые.А ведь Табаки знал не хуже всякого другого, что нет ничего опаснее, чем хвалить детей в глаза, и с удовольствием наблюдал, как смутились Мать и Отец Волки.Табаки сидел молча, радуясь тому, что накликал на других беду, потом сказал злобно:– Шер-Хан, Большой Тигр, переменил место охоты. Он будет весь этот месяц охотиться здесь, в горах. Так он сам сказал.Шер-Хан был тигр, который жил в двадцати милях от пещеры, у реки Вайнганги.– Не имеет права! – сердито начал Отец Волк. – По Закону Джунглей он не может менять место охоты, никого не предупредив. Он распугает всю дичь на десять миль кругом, а мне… мне теперь надо охотиться за двоих.– Мать недаром прозвала его Лангри (Хромой), – спокойно сказала Мать Волчица. – Он с самого рождения хромает на одну ногу. Вот почему он охотится только за домашней скотиной. Жители селений по берегам Вайнганги злы на него, а теперь он явился сюда, и у нас начнётся то же: люди будут рыскать за ним по лесу, поймать его не сумеют, а нам и нашим детям придётся бежать куда глаза глядят, когда подожгут траву. Право, нам есть за что благодарить Шер-Хана!– Не передать ли ему вашу благодарность? – спросил Табаки.– Вон отсюда! – огрызнулся Отец Волк. – Вон! Ступай охотиться со своим господином! Довольно ты намутил сегодня.– Я уйду, – спокойно ответил Табаки. – Вы и сами скоро услышите голос Шер-Хана внизу, в зарослях. Напрасно я трудился передавать вам эту новость.Отец Волк насторожил уши: внизу, в долине, сбегавшей к маленькой речке, послышался сухой, злобный, отрывистый, заунывный рёв тигра, который ничего не поймал и нисколько не стыдится того, что всем джунглям это известно.– Дурак! – сказал Отец Волк. – Начинать таким шумом ночную работу! Неужели он думает, что наши олени похожи на жирных буйволов с Вайнганги?– Ш-ш! Он охотится нынче не за буйволом и не за оленем, – сказала Мать Волчица. – Он охотится за человеком.Рёв перешёл в глухое ворчание, которое раздавалось как будто со всех сторон разом. Это был тот рёв, который пугает лесорубов и цыган, ночующих под открытым небом, а иногда заставляет их бежать прямо в лапы тигра.– За человеком! – сказал Отец Волк, оскалив белые зубы. – Разве мало жуков и лягушек в прудах, что ему понадобилось есть человечину, да ещё на нашей земле?Закон Джунглей, веления которого всегда на чём-нибудь основаны, позволяет зверям охотиться на человека только тогда, когда они учат своих детёнышей убивать. Но и тогда зверю нельзя убивать человека в тех местах, где охотится его стая или племя. Вслед за убийством человека появляются рано или поздно белые люди на слонах, с ружьями и сотни смуглых людей с гонгами, ракетами и факелами. И тогда приходится худо всем жителям джунглей. А звери говорят, что человек – самое слабое и беззащитное из всех живых существ и трогать его недостойно охотника. Они говорят также – и это правда, – что людоеды со временем паршивеют и у них выпадают зубы.Ворчание стало слышнее и закончилось громовым «А-а-а!» тигра, готового к прыжку.Потом раздался вой, непохожий на тигриный, – вой Шер-Хана.

Было семь часов знойного вечера в Сионийских горах, когда Отец Волк проснулся после дневного отдыха, почесался, зевнул и расправил онемевшие лапы одну за другой, прогоняя сон. Мать Волчица дремала, положив свою крупную серую морду на четверых волчат, а те ворочались и повизгивали, и луна светила в устье пещеры, где жила вся семья.– Уф! – сказал Отец Волк. – Пора опять на охоту.Он уже собирался спуститься скачками с горы, как вдруг низенькая тень с косматым хвостом легла на порог и прохныкала:– Желаю тебе удачи, о Глава Волков! Удачи и крепких, белых зубов твоим благородным детям. Пусть они никогда не забывают, что на свете есть голодные!Это был шакал, Лизоблюд Табаки, – а волки Индии презирают Табаки за то, что он рыщет повсюду, сеет раздоры, разносит сплетни и не брезгает тряпками и обрывками кожи, роясь в деревенских мусорных кучах. И всё-таки они боятся Табаки, потому что он чаще других зверей в джунглях болеет бешенством и тогда мечется по лесу и кусает всех, кто только попадётся ему навстречу. Даже тигр бежит и прячется, когда бесится маленький Табаки, ибо ничего хуже бешенства не может приключиться с диким зверем. У нас оно зовётся водобоязнью, а звери называют его «дивани» – бешенство – и спасаются от него бегством.– Что ж, войди и посмотри сам, – сухо сказал Отец Волк. – Только еды здесь нет.– Для волка нет, – сказал Табаки, – но для такого ничтожества, как я, и голая кость – целый пир. Нам, шакалам, не к лицу.

– И много у тебя дел с Ядовитым Народом? Я их не трогаю, пусть идут своей дорогой.

Большое орудие из позеленевшей бронзы всегда бывает первой добычей победителя.

Вопрос о верах похож на вопрос о лошадях. Умный человек знает, что лошади хороши, что они всегда могут принести прибыль; а что касается меня, то хотя я хороший суннит и ненавижу шиитов, я думаю то же о всех верах. Ясно, что кобыла из Каттивара, взятая с песчаных мест своей родины и перенесенная на запад от бенгальских поселений, ни даже балкский жеребец (а нет ничего лучше этих лошадей, если только они не слишком тяжелы) не имеют никакой цены в больших северных степях в сравнении с теми белоснежными верблюдами, которых мне доводилось видеть. Поэтому я и говорю в душе – веры похожи на лошадей.

Это было глупо. – Махбуб нахмурился. – Новости нельзя разбрасывать, как навоз, с ними надо обращаться экономно.

Обязан я земле цветущей И жизни, взрощенной на ней.Но больше всех Аллаха дару -Двум сторонам главы моей.Готов без обуви, бельяПрожить, без хлеба, без друзей,Без табаку – лишь сохрани.

Ким гордился, что он не истратил денег, полученных им от полковника Крейтона и Махбуба, и вел воздержанную жизнь.

Не плачь, потому что всякое желание – иллюзия и новая цепь в круговороте жизни. Иди к «Вратам знания».

Многое можно выиграть, когда забываешь, что нужно забыть, братец, – сказал полковник и бросил на него взгляд, который даже сквозь спину пронзил Кима, поспешно устраивавшегося в экипаже.

Нет греха больше невежества. Запомни это.

Воспитание – величайшее благо, если оно самое лучшее. Иначе никакой пользы…

Это не хорошо. Эти люди следуют желанию и приходят к пустоте. Ты не должен быть одним из них.

Но те, кто идут по Пути, не должны допускать искры желания или привязанности, потому что все это иллюзия.

Никогда не разговаривай с белым человеком, пока он не насытится, – привел Ким хорошо известную пословицу.

Мужчина помнит трех женщин: первую, последнюю и одну.

Владей собой среди толпы смятенной,
Тебя клянущей за смятенье всех,
Верь сам в себя, наперекор вселенной,
И маловерным отпусти их грех;
Пусть час не пробил — жди, не уставая,
Пусть лгут лжецы — не снисходи до них;
Умей прощать и не кажись, прощая,
Великодушней и мудрей других.

Умей поставить в радостной надежде,
На карту все, что накопил с трудом,
Все проиграть и нищим стать, как прежде,
И никогда не пожалеть о том,
Умей принудить сердце, нервы, тело
Тебе служить, когда в твоей груди
Уже давно все пусто, все сгорело
И только Воля говорит: «Иди!»

Дело вовсе не в том, красива ли она. И даже не в том, интересно ли с ней общаться. Просто у неё есть ЭТО. Некоторым женщинам достаточно один раз пройти по улице, чтобы остаться в памяти мужчины навсегда.

Самая глупая женщина может сладить с умным мужчиной, а с дураком — только лишь самая умная.

Что опьяняет сильнее вина?
Женщины, лошади, власть и война.

Бывает друг, сказал Соломон,
который больше чем брат.
Но прежде, чем встретится в жизни он,
Ты ошибешься стократ.
Девяносто девять узрят в тебе
лишь собственный грех,
И только сотый рядом с тобою встанет —
один против всех.

Создавай проблемы для себя, если это в твоем характере, но не надо их создавать для окружающих.

Серые глаза — рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.

Черные глаза — жара,
В море сонных звезд скольженье
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.

Я их не трогаю, пусть идут своей дорогой.

Но с какой же это коброй ты разговаривал? Каа медленно покачивался на воде, как пароход на боковой волне. – Три или четыре месяца назад, – сказал он, – я охотился в Холодных Берлогах – ты, может быть, ещё не забыл про них, – и тварь, за которой я охотился, с визгом бросилась мимо водоёмов к тому дому, который я когда-то проломил ради тебя, и убежала под землю. – Но в Холодных Берлогах никто не живёт под землёй. – Маугли понял, что Каа говорит про Обезьяний Народ. – Эта тварь не жила, а спасала свою жизнь, – ответил Каа, высовывая дрожащий язык. – Она уползла в нору, которая шла очень далеко. Я пополз за ней, убил её, а потом уснул. А когда проснулся, то пополз вперёд. – Под землёй? – Да. И наконец набрёл на Белый Клобук – белую кобру, которая говорила со мной о непонятных вещах и показала мне много такого, чего я никогда ещё не видел. – Новую дичь? И хорошо ты поохотился? – Маугли быстро перевернулся на бок. – Это была не дичь, я обломал бы об неё все зубы, но Белый Клобук сказал, что люди – а говорил он так, будто знает эту породу, – что люди отдали бы последнее дыхание, лишь бы взглянуть на эти вещи. – Посмотрим! – сказал Маугли. – Теперь я вспоминаю, что когда-то был человеком. – Тихонько, тихонько! Торопливость погубила Жёлтую Змею, которая съела солнце. Мы поговорили под землёй, и я рассказал про тебя, называя тебя человеком. Белая кобра сказала (а она поистине стара, как джунгли): «Давно уже не видала я человека. Пускай придёт, тогда и увидит все эти вещи. За самую малую из них многие люди не пожалели бы жизни». – Значит, это новая дичь. А ведь Ядовитый Народ никогда не говорит нам, где есть вспугнутая дичь. Они недружелюбны. – Это не дичь. Это… это… я не могу сказать, что это такое. – Мы пойдём туда. Я ещё никогда не видел белой кобры, да и на всё остальное мне тоже хочется посмотреть. Это она их убила? – Они все неживые. Кобра сказала, что она сторожит их. – А! Как волк сторожит добычу, когда притащит её в берлогу. Идём! Маугли подплыл к берегу, покатался по траве, чтобы обсушиться, и они вдвоём отправились к Холодным Берлогам – заброшенному городу, о котором вы, быть может, читали. Маугли теперь ничуть не боялся обезьян, зато обезьяны дрожали от страха перед Маугли. Однако обезьянье племя рыскало теперь по джунглям, и Холодные Берлоги стояли в лунном свете пустые и безмолвные. Каа подполз к развалинам княжеской беседки на середине террасы, перебрался через кучи щебня и скользнул вниз по засыпанной обломками лестнице, которая вела в подземелье. Маугли издал Змеиный Клич: «Мы с вами одной крови, вы и я!» – и пополз за ним на четвереньках. Оба они долго ползли по наклонному коридору, который несколько раз сворачивал в сторону, и наконец добрались до такого места, где корень старого дерева, поднимавшегося над землёй футов на тридцать, вытеснил из стены большой камень. Они пролезли в дыру и очутились в просторном подземелье, своды которого, раздвинутые корнями деревьев, тоже были все в трещинах, так что сверху в темноту падали тонкие лучики света. – Надёжное убежище! – сказал Маугли, выпрямляясь во весь рост. – Только оно слишком далеко, чтобы каждый день в нём бывать.

Доброй охоты! – проворчал наконец Каа. И Маугли, как всегда, отлетел шагов на десять в сторону, задыхаясь и хохоча. Он поднялся, набрав полные руки травы, и пошёл за Каа к любимому месту купанья мудрой змеи – глубокой, чёрной, как смоль, заводи, окружённой скалами и особенно привлекательной из-за потонувших стволов. По обычаю джунглей мальчик бросился в воду без звука и нырнул; потом вынырнул, тоже без звука, лёг на спину, заложив руки под голову, и, глядя на луну, встающую над скалами, начал разбивать пальцами ног её отражение в воде. Треугольная голова Каа разрезала воду, как бритва, и, поднявшись из воды, легла на плечо Маугли. Они лежали неподвижно, наслаждаясь обволакивающей их прохладой. – Как хорошо! – сонно сказал Маугли. – А в человечьей стае в это время, помню, ложились на жёсткое дерево внутри земляных ловушек и, закрывшись хорошенько со всех сторон от свежего ветра, укутывались с головой затхлыми тряпками и заводили носом скучные песни. В джунглях лучше! Торопливая кобра проскользнула мимо них по скале, напилась, пожелала им доброй охоты и скрылась. – О-о-ш! – сказал Каа, словно вспомнив о чём-то. – Так, значит, джунгли дают тебе всё, чего тебе только хочется, Маленький Брат? – Не всё, – сказал Маугли, засмеявшись, – а не то можно было бы каждый месяц убивать нового Шер-Хана. Теперь я мог бы убить его собственными руками, не прося помощи у буйволов. Ещё мне хочется иногда, чтобы солнце светило во время дождей или чтобы дожди закрыли солнце в разгаре лета…

Будь милосерден к нему в эту ночь Страха, ибо теперь ты знаешь, что такое Страх.

Что это за право у Шер-Хана, о Хатхи? Оба берега подхватили его слова, ибо Народ Джунглей очень любопытен, а на глазах у всех произошло нечто такое, чего не понял никто, кроме Балу, который принял самый глубокомысленный вид. – Это старая история, – сказал Хатхи, – она много старше джунглей. Помолчите там, на берегах, и я расскажу её вам. Минута или две прошли, пока буйволы и кабаны толкались и отпихивали друг друга, потом вожаки стад повторили один за другим: – Мы ждём! И Хатхи шагнул вперёд и стал по колено в воде посреди заводи у Скалы Мира. Несмотря на худобу, морщины и жёлтые бивни, сразу было видно, что именно он – хозяин джунглей. – Вы знаете, дети мои, – начал он, – что больше всего на свете вы боитесь человека. Послышался одобрительный ропот. – Это тебя касается, Маленький Брат, – сказала Багира Маугли. – Меня? Я охотник Свободного Народа и принадлежу Стае, – ответил Маугли. – Какое мне дело до человека? – А знаете ли вы, почему вы боитесь человека? – продолжал Хатхи. – Вот почему. В начале джунглей, так давно, что никто не помнит, когда это было, все мы паслись вместе и не боялись друг друга. В то время не было засухи, листья, цветы и плоды вырастали на дереве в одно время, и мы питались только листьями, цветами и плодами да корой и травой. – Как я рада, что не родилась в то время! – сказала Багира. – Кора хороша только точить когти. – А Господин Джунглей был Тха, Первый из Слонов. Своим хоботом он вытащил джунгли из глубоких вод, и там, где он провёл по земле борозды своими бивнями, побежали реки, и там, где он топнул ногой, налились водою озёра, а когда он затрубил в хобот – вот так, – народились деревья. Вот так Тха сотворил джунгли, и вот так рассказывали мне эту историю. – Она не стала короче от пересказа! – шепнула Багира. А Маугли засмеялся, прикрывая рот ладонью. – В то время не было ни маиса, ни дынь, ни перца, ни сахарного тростника, ни маленьких хижин, какие видел каждый.

И Тха повелел нижним ветвям деревьев и ползучим лианам джунглей отметить убийцу, чтобы Первый из Слонов мог узнать его.

Босая девушка Гулял вечернею порой, Навстречу мне босая; Служанка шла по мостовой В кровь ноги разбивая. Они прекрасны, нет вторых Таких на белом свете, Шелками бы украсить их, И посадить в карету. Льняные волосы ручьём Струятся, с плеч сбегая, Её глаза горят огнём В шторм гибнуть не давая. Она кротка, она мила, Нет сдержанней, скромнее, Судьба, спасибо, что свела Меня сегодня с нею.

– Я вернусь к своему народу, – сказала она. – Вы убили Лиспет. Осталась только бывшая дочь Джадех – дочь пахари и служительница Тарка Дэви. Все вы, англичане, лгуны. Когда жена капеллана опомнилась от потрясения, испытанного ею при заявлении, что Лиспет вернулась к богам своей матери, девушки и след простыл, и её уже не видели больше в семье священника.

Для него это не имело никакого значения, а для Лиспет значило все на свете.

У Лиспет было греческое лицо, одно из тех лиц, которые люди рисуют так часто и видят так редко.

Я предпочитаю верить в худшее. Это предохраняет от излишней расточительности чувств.

Я всегда предпочитаю лучше думать о людях. Это гораздо спокойнее.

Я не такая. Мне не хватает юмора. – Развивайте его. Юмор был моей главной опорой много лет, прежде чем я осознала это. Умение пользоваться этой способностью спасает женщину в то время, когда она уходит из-под влияния религии, воспитания, семьи. А нам всем необходимо иметь какую-нибудь защиту для спасения.

Нет греха больше невежества. Запомни это.

Закон Джунглей, никогда не приказывающий чего-либо беспричинно, позволяет зверям есть человека, только когда зверь убивает его, желая показать своим детям, как это надо делать, но тогда он должен охотиться вне мест охоты своей стаи или племени.

Недаром мать Шер Хана назвала его Лунгри, хромым, – спокойно заметила волчица. – Он хромает со дня рождения и потому всегда убивал только домашний скот. В деревне Венгунга сердятся на него, а теперь пришел сюда, чтобы раздражать «наших людей».

По Законам Джунглей – он не имеет права без предупреждения менять место охоты.

Сначала ударь, потом подавай голос.

Закон Джунглей говорит, что, если начинается спор из-за нового детеныша, жизнь этого детеныша можно выкупить.

Багиру, и никто не захотел бы становиться ей поперек дороги, ибо она была хитра, как Табаки, отважна, как дикий буйвол, и бесстрашна, как раненый слон.

А Закон Джунглей говорит, что, если поднимется спор о том, можно ли принять детеныша в Стаю, в его пользу должны высказаться по крайней мере два волка из Стаи, но не отец и не мать.

Мужья болтливых женщин получат великую награду в будущей жизни.

Воспитание – величайшее благо, если оно самое лучшее. Иначе никакой пользы…

Это не хорошо. Эти люди следуют желанию и приходят к пустоте. Ты не должен быть одним из них.

Никогда не разговаривай с белым человеком, пока он не насытится, – привел Ким хорошо известную пословицу.

Он приготовился провести многие спокойные годы в искании. У него не было нетерпения белого человека, а только глубокая вера.

Никогда не дружи с дьяволом, обезьяной и мальчиком. Никому не известно, что они сделают, – сказал его товарищ.

Мир полон милосердия к идущим по Пути.

Выслушай Совершенный Закон и не гонись за мечтаниями.

И они также подчинены общему круговороту: переходят из одной жизни в другую, от отчаяния к отчаянию, – тихо проговорил лама, – горячие, беспокойные, жадные до удовольствий.

Я не сказал низкой касты, потому что как может быть то, чего нет? Впоследствии он загладил свою невежливость, и я простил ему его оскорбление. К тому же он, как и мы, во власти Закона Вещей и не идет по пути освобождения…

Обрати внимание, – сказал лама Киму. – Он говорил так грубо под влиянием красной дымки гнева. Когда эта дымка перед его глазами рассеялась, он стал вежливым и добродушным. Да будут благословенны его поля. Берегись, о фермер, не суди людей слишком поспешно. – Я встречался со святыми людьми, которые прокляли бы у тебя все, начиная от очага до коровьего хлева, – сказал Ким пристыженному фермеру. – Ну не мудр ли, не свят ли он? Я его ученик.

Этот человек, – сказал лама, не обращая внимания на собак, – невежлив к чужестранцам, невоздержан в речах и немилостив. Пусть его поведение служит предостережением тебе, мой ученик.

Теперь, о люди Индии, я иду искать эту реку. Не знаете ли вы чего-нибудь, что могло бы служить мне указанием, ибо все мы, женщины и мужчины, погрязли во грехах. – Есть только Ганг, один Ганг, который омывает грехи, – пробежал ропот среди пассажиров.

– Входите! Входите! – крикнул толстый ростовщик-индус с конторской книгой под мышкой. – Хорошо быть добрым к бедным.

Он прогнал быка, – шепотом проговорила женщина, – хорошо подавать бедным.

Как совершаются дела милосердия в этом городе? В безмолвии, как у нас, в Тибете, или о них говорят громко?

Только бабушка может следить за ребенком. Матери годятся только для того, чтобы рожать детей.

И когда-нибудь, – сказала она, смутно припоминая пророчество О’Хары, – к тебе придет большой Красный Бык на зеленом поле, и явится полковник на большом коне, и – переходя на английский язык – девятьсот дьяволов!

– Это нехорошая фантазия, – сказал лама. – Какая польза в том, чтоб убивать людей? – Очень малая, насколько я знаю, но если бы дурных людей не убивали временами, на свете не было бы места для беззащитных мечтателей. Я говорю, что знаю, как человек, видевший всю страну на юг от Дели омытой кровью.

И действительно, Индийская Большая дорога – удивительное зрелище. Она идет прямо на протяжении тысячи пятьсот миль и служит главным торговым путем всей Индии. Это такой жизненный поток, какого не существует нигде более на свете.

Как жаль, что подобные люди не могут быть освобождены от Колеса Всего Сущего, – сказал лама. – Тогда на земле остались бы только дурные люди, и кто дал бы нам мясо и приют? – проговорил Ким, весело шагая со своей ношей.

И я думаю, что такой старик, как ты, говорящий правду всякому встречному в сумерки, очень нуждается в ученике.

А ты хорошо знаешь дорогу? – спросил хранитель музея.– О, для этого нужно только спросить и заплатить деньги, и знающие люди отправляют всех в нужное место. Это я узнал в монастыре от верных людей, – гордо проговорил лама.

Бегите и заберитесь на колени к матери матерей.

Интересовали его и набожные люди – перепачканные пеплом факиры у своих кирпичных алтарей на речном берегу. Ким был очень хорошо знаком с ними; он встречал их, когда они возвращались после своих странствований за милостыней, и ел с одного блюда с ними, когда никого не было поблизости.

Правда, он знал чудесный, обнесенный стенами город Лагор от Делийских ворот до наружного форта Дич, был коротко знаком с людьми, которые вели такую странную жизнь, о которой не мечтал и Гарун аль-Рашид, и сам жил дикой жизнью, словно действующее лицо арабских сказок, но миссионеры и секретари благотворительных обществ не понимали красоты этой жизни.

Вообще же старой женщине бывает не чуждо ничто человеческое.

Жизнь в «парао» очень походила на жизнь в Кашмирском караван-сарае, только в меньших размерах. Ким окунулся в счастливый азиатский беспорядок, среди которого нетребовательный человек, если будет иметь терпение, найдет все, что ему нужно.

Но нельзя в одно и то же время занимать два места в пространстве. Это аксиома.

Он, нахмурясь, смотрел на спокойное лицо и монументальную позу ламы.

Иностранцы стали смеяться и приводить его слова, одно за другим. Бедный Хурри был совершенно сбит с толку и вынужден сказать правду с молящими, нежными взглядами, сладкими улыбками и с плутоватым видом.

Он стал вполне изменником и говорил в очень неприличных выражениях о правительстве, которое, насильно, дало ему воспитание белого человека и позабыло снабдить его жалованьем белого. Он рассказывал об угнетении и притеснениях своей родной земли, пока слезы не потекли по его щекам. Потом он, шатаясь и напевая любовные песенки Нижней Бенгалии, пошел прочь и упал под мокрым стволом дерева. Никогда чужестранцам не приходилось видеть более неудачного результата управления в Индии.

Ким наблюдал за крошечными коровами, пасущимися на крышах домов, или, устремив свой взор на глубокие синие пропасти между цепями гор, вкладывал всю свою душу в их созерцание.

Ким, у которого болела каждая косточка, кружилась голова от заглядывания вниз, болели ноги, большие пальцы которых сводила судорога от неудобного положения при спусках во всякие расщелины, испытывал в такие минуты радость при воспоминании о дневном переходе – такую радость, какую может испытывать ученик школы св. Ксаверия, выигравший приз на состязании в беге, когда слышит похвалы, расточаемые его друзьями. Горы согнали с него жир от еды и сладостей. Сухой воздух, который он с усилием вдыхал на вершине ущелий, помогал развитию и укреплению его грудной клетки, а усиленная ходьба развивала крепкие мускулы на икрах ног и на бедрах.

У Кима, как у жителя равнин, была особая любовь к проторенным дорожкам, не более шести футов в ширину, извивавшимся среди гор. Лама же, как тибетец, не мог удержаться от коротких дорог через вершины и расщелины склонов, усеянных песком. Он объяснял своему хромавшему ученику, что человек, родившийся в горах, может заранее предугадать направление горной дороги, и что низко лежащие облака могут быть препятствием для чужестранца, но не составляют никакого затруднения для вдумчивого человека. Таким образом, после того, что называлось бы в цивилизованных странах большой прогулкой в горах, они, задыхаясь, взбирались на вершину, обходили обвалы и выходили лесом на дорогу под углом в сорок пять градусов.

– Может быть, немного, но ровно настолько, что доставляет радость старым костям, когда появляется солнце. Нам нельзя наслаждаться мягкими постелями и обильной пищей.

Лама кротко удивлялся, что кому-нибудь могут не нравиться режущие, как ножом, ветры, которые скинули несколько лет с его плеч.

Медицинские познания ламы ограничивались, конечно, сочувствием. Он верил, что испражнения вороной лошади, смешанные с серой и зашитые в змеиную кожу, являются хорошим противохолерным средством. Но символика интересовала его гораздо больше, чем наука.

Хурри Чендер вышел из-за голубятни, чистя зубы, как подобает ритуалу. Мясистый, с толстыми бедрами, с бычьей шеей и низким голосом, он совершенно не производил впечатления «боязливого человека».

– Увы! Мои заговоры! Неужели добродетельная женщина продолжает настаивать на новом амулете? – Очень упорно! – Придется написать, иначе она оглушит меня своим шумом. – Он стал рыться в складках одежды, отыскивая футляр с письменными принадлежностями.

– Клянусь Юпитером, они не черные люди. Конечно, с черными людьми я могу делать что угодно. Они – русские и самые бессовестные люди. Я… я не хочу иметь дела с ними без свидетелей.

Первый раз в жизни Ким вздрогнул от чувства гордости (которое может все же привести к смертельной пропасти) при похвале департамента – заманчивой похвале от сотрудника, ценимого другими сотрудниками.

Старая госпожа сохраняла все традиции гостеприимства и принуждала к тому же и своего зятя, который находился вполне под башмаком у своего дамского окружения и покупал покой ценою займов у ростовщика. Годы не ослабили ни ее языка, ни памяти, и из скромно закрытого решеткой верхнего окна, в присутствии не менее полудюжины слуг, она осыпала Кима комплиментами, которые привели бы в полное смущение европейских слушателей.

Она добродетельна, но чрезмерно болтлива.

И Ким, любивший его бессознательно, полюбил его за эти рассказы. Итак, они шли, наслаждаясь полным блаженством, воздерживаясь, как требуют Правила, от дурных слов, алчных желаний, не объедаясь, не ложась спать на высокие постели, не надевая дорогих одежд.

Каждый долгий день воздвигал новую преграду, отделявшую Кима от его расы и материнского языка. Он вернулся к мыслям и сновидениям на местном языке и машинально следовал церемониалу ламы при еде, питье и то есть Ум старика все более и более возвращался к своему монастырю, как и глаза его постоянно оборачивались к прочным снегам. Река мало беспокоила его.

Всеобщий Друг, – лама прямо взглянул на Кима. – Я – старик, довольствующийся вполне внешним видом природы, как ребенок.

Он вынул из-под стола лист желтой китайской бумаги со странным запахом, кисти и плитки красок. Чистыми, строгими линиями он начертал Великое Колесо с его шестью спицами, в центре которых соединяются Свиньи, Змеи и Голубь (Невежество, Гнев и Похоть), а в сегментах были изображены небеса и ад и различные жизненные явления. Рассказывают, что сам Бодисатва впервые написал эту картину из зернышек риса и пыли, чтобы научить Своих учеников Причинам вещей. В течение многих веков картина эта выкристаллизировалась в удивительно условное, наполненное сотнями фигурок изображение, каждая линия которого представляет собой символ. Мало кто умеет объяснить содержание картины

Немногие из белых, но множество азиатов могут довести себя до полного оцепенения, повторяя беспрерывно свои имена и предаваясь размышлениям о так называемом тождестве личности. С годами эта способность обыкновенно исчезает, но пока существует, может каждую минуту проявляться в человеке, обладающем ею.

Синие глаза — луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.

У меня есть верных шесть слуг. Я им обязан всем. Их имена: Кто? Почему? Когда? Что? Где? и Как?

Женская догадка обладает большей точностью, чем мужская уверенность.

Слова — самый сильный наркотик из всех, которые изобрело человечество.

Блестящие успехи и неудачи нужно воспринимать отстраненно, нельзя позволить им остановить тебя, проникнуть тебе в душу и сердце. И тогда ты сможешь заниматься тем, что тебе дорого, что ты любишь больше всего.

Волк чужого не ищет, Волк довольствуется своим!

Вы оба знаете, как порой
Слепая верность нужна;
И друг встаёт за тебя горой,
Не спрашивая, чья вина.
Девяносто девять, заслыша гром,
В кусты убечь норовят.
И только сотый пойдёт с тобой
На виселицу — и в ад!

Когда детским губам довелось испить полной мерой горькую чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете Любви не хватит, чтобы однажды изведанное стерлось бесследно, даже если она ненадолго вернёт свет померкшим глазам и туда, где было Неверие, заронит зерна Веры.

Помни, что ночь для охоты дана, не забывай: день для сна.

Гиены и трусов, и храбрецов
Жуют без лишних затей,
Но они не пятнают имен мертвецов:
Это — дело людей.

Корона — тому, кто ее схватил, держава — тому, кто смел,
Трон — для того, кто сел на него и удержать сумел.

Когда в Гималаях встречает бедняк медведя-самца,
Он криком его пугает и бежит тот от наглеца.
Но у самки другая природа:
Проливается кровь средь вершин,
Потому что женщины рода
Намного опасней мужчин.

Всё проиграть и всё начать сначала,
Не пожалев того, что приобрёл.

Жил-был дурак. Он молился всерьёз
(Впрочем, как Вы и Я).
Тряпкам, костям и пучку волос —
Все это пустою бабой звалось,
Но дурак её звал Королевой Роз
(Впрочем, как Вы и Я).

Чужое горе — кто измерит точно?
А ведь оно порой во много крат
Сильней, чем ваше.

А. — Я был богатым, как раджа.
Б. — А я был беден.
Вместе. — Но на тот свет без багажа
Мы оба едем.

О, если ты спокоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовешь, —
И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь тверд в удаче и в несчастье,
Которым в сущности цена одна,
И если ты готов к тому, что слово
Твое в ловушку превращает плут,
И, потерпев крушенье, можешь снова-
Без прежних сил — возобновить свой труд, —
И если ты способен все, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и все начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если можешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперед нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: «держись!» —
И если можешь быть в толпе собою,
При короле с народом связь хранить
И, уважая мнение любое,
Главы перед молвою не клонить,
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег,-
Земля — твое, мой мальчик, достоянье.
И более того, ты — человек!

Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут…

Вниманья молодых людей
Не привлекаю я,
А с ней танцуют те, кто ей
Годятся в сыновья.
Берём мы рикшу — так за ним
Тут каждый сбегать рад:
Ведь мне всего семнадцать лет,
А ей — под пятьдесят.

Никогда не дружи с дьяволом, обезьяной и мальчиком. Никому не известно, что они сделают, – сказал его товарищ.

Мир полон милосердия к идущим по Пути.

Выслушай Совершенный Закон и не гонись за мечтаниями.

– Входите! Входите! – крикнул толстый ростовщик-индус с конторской книгой под мышкой. – Хорошо быть добрым к бедным

Он прогнал быка, – шепотом проговорила женщина, – хорошо подавать бедным.

Как совершаются дела милосердия в этом городе? В безмолвии, как у нас, в Тибете, или о них говорят громко?

Мужчины так беззастенчиво многословны, когда их слушают. Откровенность женщин, наоборот, всегда полна сдержанности и лжи, исключая… – Исключая тех случаев, когда они сходят с ума и выбалтывают всю подноготную через неделю знакомства. Но, конечно, мы знаем гораздо больше подобных мужчин, чем особ нашего пола. – И ведь что удивительно, мужчины никогда не верят нашей откровенности. Они всегда думают, что мы что-то скрываем.

Просто они говорят, а я слушаю. Но они воображают, что я сочувствую им.

Мужчины редко доверяются мне. Чем вы их приманиваете? – Я выслушиваю их повествования о прошлом. Подальше бы от таких мужчин!

Чарли никогда ещё не попадал в сети любви, но очень боялся, что сделает это при первом удобном случае. Он верил во все прекрасное и во все честное.

А моей наградой за это было его неограниченное доверие и рассказы о его переживаниях и тревогах, которые так же священны для юноши, как и для девушки.

Лентяи и люди некомпетентные выходили из себя; слабоумные старались увлечь его с пути справедливости; люди ограниченные – даже те, про которых Коттар думал, что они никогда не сделают того, чего не должен сделать ни один порядочный человек, – приписывали низкие и вероломные мотивы действиям, о которых он не раздумывал ни одной минуты; он испытал несправедливость, и это было очень тяжело для.

После завтрака Рикки-Тикки выбежал в сад – поглядеть, нет ли там чего замечательного. Сад был большой, лишь наполовину расчищенный. Розы росли в нём огромные – каждый куст, как беседка, – и бамбуковые рощи, и апельсинные деревья, и лимонные, и густые заросли высокой травы. Рикки-Тикки даже облизнулся.– Неплохое место для охоты! – сказал он.И чуть только подумал об охоте, хвост у него раздулся, как круглая щётка. Он быстро обежал всю окрестность, нюхнул здесь, нюхнул там, и вдруг до него донеслись из терновника чьи-то печальные голоса.Там, в терновнике, жили Дарзи, птица-портной, и его жена.У них было красивое гнездо: они сшили его из двух большущих листьев тонкими волокнистыми прутиками и набили мягким пухом и хлопком. Гнездо качалось во все стороны, а они сидели на краю и громко плакали.– Что случилось? – спросил Рикки-Тикки.– Большое несчастье! – ответил Дарзи. – Один из наших птенчиков вывалился вчера из гнезда, и Наг проглотил его.– Гм, – сказал Рикки-Тикки, – это очень печально… Но я тут недавно… Я нездешний… Кто такой Наг?Дарзи и его жена юркнули в гнездо и ничего не ответили, потому что из густой травы, из-под куста послышалось негромкое шипение – страшный, холодный звук, который заставил Рикки-Тикки отскочить назад на целых два фута. Потом из травы всё выше и выше, вершок за вершком, стала подниматься голова Нага, огромной чёрной кобры, – и был этот Наг пяти футов длины от головы до хвоста.Когда треть его туловища поднялась над землёй, он остановился и начал качаться, как одуванчик под ветром, и глянул на Рикки-Тикки своими злыми змеиными глазками, которые остаются всегда одинаковые, о чём бы ни думал Наг. – Ты спрашиваешь, кто такой Наг? Смотри на меня и дрожи! Потому что Наг – это я…

Ведь для дикого создания безумие величайший позор!

Он рос и рос – сильным, каким и должен расти мальчик, который мимоходом учится всему, что нужно знать, даже не думая, что учится, и заботится только о том, чтобы добыть себе еду.

Я человек боязливый, очень боязливый, но в затруднительном положении бывал больше, чем у меня волос на голове. Вы скажете: «Я Сын чар (счастливый человек). Очень хорошо».

Это не внушающее подозрения платье челы, состоящего на службе у буддистского ламы, – сказал Хурри, выходя на балкон, чтобы почистить зубы. – Я того мнения, что это не подлинная религия вашего старого джентльмена, а скорее субвариант ее.

Я – суфи (свободомыслящий), но, когда можно воспользоваться слабыми сторонами женщины, жеребца или дьявола, зачем подставляться, чтобы получить удар?

Кризис Хунифы перешел, как всегда бывает, в пароксизм завываний, причем на губах показалась легкая пена. Измученная и неподвижная, она лежала рядом с Кимом. Странные голоса умолкли.

По праву и разуму ему должно было бы нравиться Географическое общество, но выбор взрослых бывает таким же случайным, как выбор игрушек детьми. Поэтому Крейтон улыбнулся и стал лучшего мнения о Хурри-бабу, движимом одинаковым чувством с ним.

То был щекотливый вопрос насчет недозволенной и зажигательной переписки между лицом, которое претендовало на авторитет во всех вопросах магометанской религии в целом мире, и младшим членом одного княжеского дома, замеченным в похищении женщин с британской территории. Мусульманское духовное лицо было слишком несдержанно и дерзко; молодой князь только недоволен ограничением его привилегий, но ему не следовало продолжать переписку, которая могла со временем скомпрометировать его. Одно письмо было добыто, но нашедший его был впоследствии убит у дороги в костюме арабского купца, как доносил ведший это дело.

– Да и нет, – ответил лама. – Мы… мы не совсем расстались, но для нас еще не настало время идти по Пути. Мы должны ждать.

Но милосердное небо, охраняющее лам, направило его в сумерки, по полям.

– Нет, это не было волшебство. Это было только желание увидеть, нет ли недостатков в драгоценном камне. Иногда прекрасные драгоценности разлетаются на куски, если человек держит их в руке и не знает, как нужно обращаться с ними. Поэтому надо быть осторожным, прежде чем начинать отделывать их. Скажи мне, ты видел снова целый кувшин?

– Что я такое? Мусульманин, индус, джайн или буддист? Это орех, который трудно раскусить. – Ты, несомненно, неверующий и потому будешь осужден. Так говорил мой закон, или, кажется, что так. Но ты также мой маленький Всеобщий Друг, и я люблю тебя. Так говорит мое сердце. Вопрос о верах похож на вопрос о лошадях. Умный человек знает, что лошади хороши, что они всегда могут принести прибыль; а что касается меня, то хотя я хороший суннит и ненавижу шиитов, я думаю то же о всех верах. Ясно, что кобыла из Каттивара, взятая с песчаных мест своей родины и перенесенная на запад от бенгальских поселений, ни даже балкский жеребец (а нет ничего лучше этих лошадей, если только они не слишком тяжелы) не имеют никакой цены в больших северных степях в сравнении с теми белоснежными верблюдами, которых мне доводилось видеть. Поэтому я и говорю в душе – веры похожи на лошадей.

Перемены сцены, занятий и обстановки были для него так же необходимы, как воздух и свет, и мысль о чистых белых койках в школе св. Ксаверия, стоявших в ряд, возбуждала в нем так же мало радости, как и повторение таблицы умножения по-английски.

– Дозволено ли спросить, к чему привели Рожденного Небом его мысли? – с утонченным сарказмом сказал Махбуб, поглаживая свою ярко-красную бороду.

Ким ответил старой пословицей: «Я переменю мою веру и постельное белье, но ты должен заплатить за это».

Сахибы всегда связаны своим багажом, – сказал Ким, поглядывая на свои вещи.

Окружающая атмосфера нравилась ему, и он процветал.

Не плачь, потому что всякое желание – иллюзия и новая цепь в круговороте жизни.

Государи украсили его фантастическими зданиями, осыпали милостями, заполнили своими слугами, выслужившими пенсию, оросили кровью. Он – центр лени, интриг и роскоши и разделяет с Дели привилегию единственно чистого языка урду.

Нет греха больше невежества. Запомни это.

Нехорошо продавать знание даром.

Да, и ты должен научиться делать карты дорог, гор и рек, представлять их себе в уме, прежде чем придет время для передачи их на бумаге.

Он так долго думал о своей личности, чего никогда не делал прежде, что голова у него начала кружиться. Он был лишь незначительным существом, подхваченным вихрем Индии и несущимся на юг, где его ожидала неизвестная судьба.

– Благодарю вас от всего моего этнографического сердца.

До сих пор не видно было и признака тяжелой работы, и Ким решил оказать свое покровительство этому зрелищу.

Помогать невежде стать умным всегда составляет услугу.

Единственно, что занимало теперь его ум, – это было желание узнать побольше о Красном Быке. Как знать (в некоторых отношениях познания Кима были так же ограничены, как обширны в других).

Разговор белых людей лишен всякого достоинства, – сказал лама, судя только по их тону. – Но я рассмотрел лицо этого священнослужителя и думаю, что он ученый. Может ли он понять нас? Мне хотелось бы поговорить с ним о предмете моих исканий.

Кто-то из его паствы сделал грубые замечания насчет недостатка бодрости и энергии священника.

На равнине один предмет за другим привлекал праздный взгляд Кима. В его странствованиях не было никакой цели, просто архитектура хижин показалась ему новой и он хотел поглядеть на них поближе.

Вот я вернулся в отчий дом, Накормлен, узнан и прощен. Любимым сыном признан вновь — Отец мне возвратил любовь. Телец заколот для меня… Но корм свиней мне боле мил, Мне свиньи – лучшие друзья, И в хлев готов вернуться я.

Как городской житель, всегда хорошо знакомый с песенками модных туземных композиторов, Ким имел значительное преимущество перед людьми из маленького селения за Сахаруппором, но он предоставил им самим прийти к этому заключению.

Держи свою красоту в тени, о расточительница наслаждений.

Но я все еще без табаку! Кто тот одноглазый, несчастный сын позора, который еще не приготовил мне трубку?

Из-за колебавшихся занавесок вылетел залп брани. Он был непродолжителен, но по количеству и качеству, по жгучим, едким, метким выражениям превосходил все, что доводилось слышать даже Киму.

Дорогу делийской королеве и ее первому министру, серой мартышке, взбирающейся вверх по своей собственной сабле!

– Зачем? И она подвержена тому же Колесу Всего Сущего, как и мы! Жизни, подымающейся или опускающейся, очень далекой от освобождения. Большое зло должна была сделать душа, заключенная в эту оболочку.

– В нем нет гордости, – после некоторого молчания проговорил лама, – в тех, кто избирает Срединный путь, нет гордости.

– Я не сказал низкой касты, потому что как может быть то, чего нет? Впоследствии он загладил свою невежливость, и я простил ему его оскорбление. К тому же он, как и мы, во власти Закона Вещей и не идет по пути освобождения. – Лама остановился у маленького ручейка среди полей и стал разглядывать истоптанный копытами берег.

– Обрати внимание, – сказал лама Киму. – Он говорил так грубо под влиянием красной дымки гнева. Когда эта дымка перед его глазами рассеялась, он стал вежливым и добродушным. Да будут благословенны его поля. Берегись, о фермер, не суди людей слишком поспешно.

Когда Махбуб, по его живописному выражению, замутил источники осведомления палкой предосторожности, Ким явился перед ним, словно посланный с неба, и Махбуб Али, решительный и неразборчивый в средствах, привыкший пользоваться всяким удобным случаем, немедленно воспользовался его услугами.

Англичанин улыбнулся, слушая эту смесь старинной набожности и современного прогресса, так отличающую нынешнюю Индию.

Те, кто просят молча, умирают в молчании с голоду, – сказал Ким, приводя туземную поговорку…

На далёкой Амазонке
Не бывал я никогда.
Только «Дон» и «Магдалина» —
Быстроходные суда —
Только «Дон» и «Магдалина»
Ходят по морю туда.
Из Ливерпульской гавани
Всегда по четвергам
Суда уходят в плаванье
К далеким берегам.
Плывут они в Бразилию,
Бразилию,
Бразилию.
И я хочу в Бразилию —
К далёким берегам!

Этих глаз не любил ты и лжешь,
Что любишь теперь и что снова
Ты в разлете бровей узнаешь
Все восторги и муки былого!

Ты и голоса не любил,
Что ж пугают тебя эти звуки?
Разве ты до конца не убил
Чар его в роковой разлуке?

Этот мир не так важен, чтобы столько людей погибало от переутомления.

Вот вам Джунглей Закон — и Он незыблем, как небосвод.
Волк живет, покуда Его блюдет; Волк, нарушив Закон, умрет.
Как лиана сплетен, вьется Закон, в обе стороны вырастая:
Сила Стаи в том, что живет Волком, сила Волка — родная Стая.

Коль удалось мне вам помочь
И позабавить вас —
То пусть теперь коснется ночь
Моих усталых глаз.

Но если б снова в тишине
Пред вами я возник —
То вопрошайте обо мне
Лишь у моих же книг.

Если доселе ты жив — скажи спасибо моей доброте!
Скалы нет отвесной, нет купы древесной на двадцать миль кругом,
Где не таился б мой человек со взведённым курком.
Я руку с поводьями к телу прижал, но если б я поднял ее,
Набежали б чекалки, и в неистовой свалке пировало бы нынче зверье.
Я голову держал высоко, а наклони я лоб,
Вон тот стервятник не смог бы взлететь, набив до отвала зоб.

У меня есть и свои спички и своя сера, и я сумею сам устроить себе ад.

Никогда не любил ты тех глаз голубых,
Так зачем же ты лжёшь о любви к ним?
Ведь сам ты бежал от верности их,
Чтоб навсегда отвыкнуть!

— Да знаю, сам знаю… Сердце разбить —
Тут мне не нужно совета.
— Так что же ты хочешь? —
А разбередить Старую рану эту!

Не лёгкий хлеб, не лёгкое питьё,
Не словеса, что в воздухе повисли, —
Пинки судьбы и ужасы её
Нас побуждают к действию и мысли!

Тигр, Пантера, Медведь — князья; с ними — мир на века!
Не тревожь Слона, не дразни Кабана в зарослях тростника!
Если стае твоей с чужой не разойтись никак,
Не горячись, в драку не рвись — жди, как решит Вожак.

Мы дороги для них пролагаем всегда
Через заросли джунглей ведем поезда,
По обычаю инженера
Инженерных ее величества войск
С содержанием и в чине сапера.

С фугасом и миною шлют нас вперед,
И то, что пехота атакой возьмет,
Сначала взорвут инженеры
Инженерных ее величества войск
С содержанием и в чине сапера.

Убивай для себя и семьи своей: если голоден, то — убей!
Но не смей убивать, чтобы злобу унять, и — НЕ СМЕЙ УБИВАТЬ ЛЮДЕЙ!

Будь публики достоен разговором,
Собою будь, гуляя с Королём,
К друзей, врагов, любовников уколам
Будь безразличен — меру знай во всём;
В минуту смысл вдохни неумолимый,
Секунд поставь себе на службу бег,
Тогда Земля прошепчет: «сын любимый,
Владей же всем, ты – Высший Человек!»

Бывает друг, сказал Соломон,
Который больше, чем брат.
Но прежде, чем встретится в жизни он,
Ты ошибёшься стократ.
Девяносто девять в твоей душе
Узрят лишь собственный грех.
И только сотый рядом с тобой
Встанет — один против всех.

Ни обольщением, ни мольбой
Друга не приобрести;
Девяносто девять пойдут за тобой,
Покуда им по пути,
Пока им светит слава твоя,
Твоя удача влечёт.
И только сотый тебя спасти
Бросится в водоворот.

И будут для друга настежь всегда
Твой кошелёк и дом,
И можно ему сказать без стыда,
О чём говорят с трудом.
Девяносто девять станут темнить,
Гадая о барыше.
И только сотый скажет, как есть,
Что у него на душе.

Признаемся по-деловому, честно и наперед:
Мы получили урок, а впрок ли нам он пойдет?

Но бабы любят щеголять и платят без помех,
И вот браконьеры из года в год идут по запретный мех.
Японец медведя русского рвет, и британец не хуже рвет,
Но даст американец-вор им сто очков вперед.

Над Миром воцарилась Ночь,И Мышь Летучая летит.Тот, кто хотел себе помочь —Помог!Но самый хитрый скрыт!Здесь не услышишь Злата Звон.Жизнь тяжела,А Смерть легка!У Джунглей лишь один Закон —Удара Когтя и Клыка!

Рикки-Тикки надкусил ещё два яйца, а третье взял в зубы и помчался к веранде. Тедди, его мать и отец сидели на веранде за завтраком. Но Рикки-Тикки заметил, что они ничего не едят. Они сидели неподвижно, как каменные, и лица у них были белые. А на циновке у самого Теддиного стула извивалась кольцами Нагайна. Она подползла так близко, что могла во всякое время ужалить голую ногу Тедди. Раскачиваясь в разные стороны, она пела победную песню. – Сын Большого Человека, убившего Нага, – шипела она, – подожди немного, сиди и не двигайся. Я ещё не готова. И вы все трое сидите потише. Если вы шевельнётесь, я ужалю его. Если вы не шевельнётесь, я тоже ужалю. О глупые люди, убившие Нага! Тедди не отрываясь впился глазами в отца.

Никто не видел, как убежал краб; его заметила только маленькая девочка, сидевшая на плече своего отца. Игра продолжалась до тех пор, пока каждое из живых существ не получило указания, как ему играть. Наконец, волшебник стер мелкую пыль со своих рук и пошел по всему свету смотреть, так ли играют животные. Он отправился на север, моя милая, и увидел, что слон, всем слонам слон, роет глину бивнями и утаптывает своими большими ногами красивую новую чистую землю, которую приготовили для него. – Кун? – спросил слон, всем слонам слон, а это значило: «Хорошо ли я делаю». – Пайа Кун – вполне хорошо, – ответил старый волшебник и дохнул на большие скалы и огромные куски земли, которые слон, всем слонам слон, подбросил вверх; и они тотчас сделались высокими Гималайскими горами; ты, моя любимая, можешь увидеть их на географической карте. Волшебник пошел на восток и увидел корову, всем коровам корову, которая паслась на приготовленном для нее лугу; вот она своим огромным языком слизнула с земли сразу целый большой лес, проглотила его и легла, начав пережевывать жвачку. – Кун? – спросила всем коровам корова. – Да, – ответил старый волшебник и дохнул на обнаженное пространство земли, с которого она съела всю траву, дохнул и на то место, куда она легла. Первое место сделалось великой пустыней Индии, а второе – африканской Сахарой; ты можешь найти их на карте. Волшебник пошел на запад и увидел всем бобрам бобра, который делал плотины поперек устьев широких рек, только что приготовленных для него. – Кун? – спросил всем бобрам бобр. – Пайа кун, – ответил старейший волшебник и дохнул на поваленные деревья и на стоячую воду, и они тотчас превратились в луга и болота Флориды, и ты можешь отыскать их на карте. Потом он пошел на юг и увидел всем черепахам черепаху, она сидела и царапала своими лапами песок, только что приготовленный для нее; песок и камни вылетали из-под ее лап, крутились в воздухе и падали далеко в море.

– И ведь что удивительно, мужчины никогда не верят нашей откровенности. Они всегда думают, что мы что-то скрываем.

Поощряю? Просто они говорят, а я слушаю. Но они воображают, что я сочувствую им. И я всегда выражаю изумление, даже там, где нет ничего необыкновенного.

Но после того, подойдя к реке напиться, он увидел полосы на своих боках, вспомнил имя, которое ему дал Безволосый, и пришел в ярость. Целый год он прожил в болотах, ожидая, когда Тха исполнит свое обещание. И в одну ночь, когда Лунный Шакал (вечерняя звезда) поднялся над джунглями, тигр почуял, что настала его ночь, и пошел к той пещере, где жил Безволосый. И все случилось так, как обещал Первый из Слонов. Безволосый упал на колени перед ним и распростерся на земле, а Первый из Тигров бросился на него и сломал ему хребет, думая, что в джунглях больше нет Безволосых и что он убил Страх. И тогда, обнюхав свою добычу, он услышал, что Тха идет из лесов севера. И вскоре раздался голос Первого из Слонов, тот самый голос, который мы слышим сейчас… Гром прокатился по иссохшим, растрескавшимся холмам, но не принес с собою дождя – только зарницы блеснули за дальними горами. И Хатхи продолжал: – Вот этот голос он и услышал. И голос сказал ему.

Но это уже рассказ для больших!

Гриш Чондер был прав. Чарли был одержим любовью женщины, которая убивает воспоминания, и чудеснейшая в мире.

И теперь я понял, почему властелины жизни и смерти так заботливо закрыли за нами двери воспоминаний. Они сделали это для того, чтобы мы не могли вспомнить наших первых, самых восхитительных увлечений. Если бы они этого не сделали, наш мир за какие-нибудь сто лет остался бы без обитателей.

Ведь вы христианин, и в ваших книгах вам запрещено вкушать от древа жизни потому, что иначе вы никогда не умрёте. Как же вы все будете бояться смерти, если вы все будете знать то, что ваш друг не знает, что он знает?

Затем, обращаясь ко мне:– Возьмите её и оставьте у себя. Напишите одну из своих грошовых побасёнок о том, как она родилась на свет. Быть может – как знать? – это и было единственным её предназначением.И зная, чем некогда был Ресслей из министерства иностранных дел, я нашёл, что это горчайшая ирония, на которую способен человек, говорящий о своём собственном труде.

О, ваша книга? Там все об этих ужасных гаджах. Я ничего в ней не поняла.Ресслей из министерства иностранных дел был раздавлен, уничтожен – я нимало не преувеличиваю – этой пустой девчонкой. Он еле нашёл силы проговорить: «Но… но ведь это моё magnum opus! Труд всей моей жизни». Мисс не знала, что значит magnum opus, но она знала, что капитан Керрингтон взял три приза на последних скачках. Ресслей не стал настаивать на том, чтобы она ждала его. На это у него хватило здравого смысла.

Туземном управлении в Центральной Индии.

Сдаётся мне, что Рескин где-то написал что-то в этом роде, но в обычной жизни несколько поцелуев скорее достигают цели и сберегают время.

Без всякого повода, вопреки рассудку, в одно мгновение он влюбился в пустую, златокудрую девочку, носившуюся по бульвару Симлы на высоком мохнатом скакуне, с нахлобученной на глаза синей бархатной жокейской фуражкой. Имя её было Веннер – Тилли Веннер – и была она восхитительна. Она подцепила сердце Ресслея на галопе, и Ресслей решил, что не благо человеку жить одному, даже если его шкафы и ломятся от бумаг министерства иностранных дел.

Вся Индия знала фамилию и должность Ресслея – все это значилось в адрес-календаре Такера и Спинка, но кто он такой сам по себе, что он делает, в чем заключаются его личные заслуги – об этом знали едва ли пятьдесят человек. Все его время было поглощено работой, и ему некогда было заводить знакомства, разве только с умершими раджпутанскими вождями с ахирскими пятнами на гербах.

Таким работником в «Фирме Иностранных Дел» был Ресслей, и, чтобы удержать его на высоте, когда подмечались признаки переутомления, начальство нянчилось с ним и твердило ему, что он выдающийся малый. Будучи человеком стойким, он не нуждался в лести, но та, которую он получал, укрепляла его в убеждении, что нет существа более абсолютно и безусловно необходимого для непоколебимости Индии, чем Ресслей из министерства иностранных дел. Могли быть и другие хорошие люди, но известным, почитаемым и самым доверенным из всех был Ресслей из министерства иностранных дел.

Был однажды в министерстве иностранных дел человек, достигший средних лет в ведомстве и способный, по словам непочтительных юнцов, повторить во сне «Трактаты» Эчисона, начиная с конца. Что он делал с накопленными им знаниями, известно было одному министру, а тот, разумеется, не стал бы разглашать этого. Имя этого человека было Ресслей, и в то время принято было говорить, что «Ресслей знает о Центральной Индии больше, чем кто бы то ни было на свете». Тот, кто так не говорил, обвинялся в недомыслии.

Не надо так принимать это к сердцу, сахиб, – сказал он. – Когда я был молодым человеком, я также… А теперь я член муниципалитета. Когда птицы улетают, зачем оставлять их гнездо. Я велю срыть его – за лес можно будет все-таки получить кое-что. Дом будет срыт, и муниципалитет проведёт тут – как желал – дорогу к городской стене так, что ни один человек не будет в состоянии сказать, где стоял этот дом.

Хольден не мог ни есть, ни спать. Небеса послали в ночь дождь, покрывший землю на восемь дюймов и начисто омывший её. Воды опрокинули стены, разрушили дороги и размыли неглубокие могилы магометанского кладбища. Дождь шёл весь следующий день, и Хольден сидел дома, погруженный в печаль. Наутро третьего дня он получил телеграмму, в которой говорилось: «Риккетс, Миндони. Умирает. Хольден заменяет. Немедленно». Тогда он захотел посмотреть перед отъездом на дом, в котором был хозяином и господином. Погода несколько прояснилась; от сырой земли шёл пар.

Потом она умерла. Хольден сидел тихо; всякая способность думать была утрачена им, пока он не услышал, как мать Амиры приподняла занавеску.

Помни только, что я была твоя и родила тебе сына. Даже если ты завтра же женишься на белой женщине, удовольствие принять в свои объятия первенца навсегда отнято у тебя. Вспомни меня, когда у тебя родится сын – тот, который будет носить твоё имя перед всеми. Его несчастья пусть падут на мою голову. Я исповедую… Я исповедую, – губы говорили слова над самым его ухом, – что нет Бога, кроме… тебя, возлюбленный!

Чёрная холера делает своё дело спокойно и без объяснений. Амира выталкивалась из жизни, как будто сам Ангел Смерти наложил на неё свою руку. Прерывистое дыхание указывало на страх или на боль, но ни глаза, ни рот не отвечали на поцелуи Хольдена. Ничего нельзя было ни сделать, ни сказать. Хольден мог только ждать и страдать. Первые капли дождя начали падать на крышу, и из истомлённого жаждой города доносились радостные крики.

Амира лежала в комнате, в которой родила Тота. Она не подала никакого признака жизни, когда вошёл Хольден, потому что человеческая душа чрезвычайно одинока и, когда готовится уйти.

С каких пор ты стал моим мужем и можешь приказывать мне? Я только родила тебе сына. Ты только желание всей моей души. Как могу я уехать, когда знаю, что, если бы с тобой случилось несчастье, маленькое, как самый мой маленький ноготь на пальце – разве он не мал? – я узнала бы об этом, хотя была бы в раю. А здесь, этой весной, ты можешь умереть, и когда будешь умирать, призовут ходить за тобой белую женщину, и она отнимет у меня последние минуты твоей любви.

По пятам весенней жатвы поднялся крик о хлебе, и правительство, постановившее, что ни один человек не должен умереть от голода, прислало пшеницу. Потом со всех четырех сторон света явилась холера. Она разразилась над собранием полумиллиона пилигримов у священного алтаря. Многие умерли у ног своего Бога; другие убежали и разбежались по всей стране, разнося заразу. Она поразила обнесённый стенами город и убивала по двести человек в день. Народ томился в поездах, висел на подножках, сидел, скорчившись, на крышах вагонов, а холера следовала за ними, так что на каждой станции вытаскивали мёртвых и умирающих. Последние умирали на дорогах, и лошади англичан пугливо бросались в сторону при виде трупов, лежавших в траве. Дожди не приходили; земля обратилась в железо, чтобы человек не мог укрыться в ней от смерти. Англичане отослали жён в горы и продолжали свою работу, являясь, когда им приказывали, заполнять пробелы в боевой линии. Хольден, в страхе потерять своё самое драгоценное сокровище на земле, употреблял все усилия, чтобы уговорить Амиру уехать с матерью в Гималаи.

Значит, старая программа, – сказал Хольден. – Голод, лихорадка и холера.– О, нет. Только недород на местах и необыкновенные вспышки обычных сезонных болезней. Вы найдёте все это в рапортах, если доживёте до будущего года. Вы счастливый малый. У вас нет жены, которую нужно отсылать подальше от беды. Горные местности, должно быть, будут наполнены женщинами в этом году.

Я люблю ещё больше потому, что новая связь возникла – связь печали, которую мы перенесли вместе. И ты знаешь это.– Да, я знала, – прошептала Амира очень тихо. – Но приятно слышать, когда ты говоришь это, жизнь моя, ты, такой мужественный. Я больше не буду ребёнком, а женщиной и помощницей тебе. Послушай. Дай мне мою ситар, и я спою.

Где хмурое море ползет в залив меж береговых кряжей,
Где бродит голубой песец, там матки ведут голышей.
Ярясь от похоти, секачи ревут до сентября,
А после неведомой тропой уходят опять в моря.
Скалы голы, звери черны, льдом покрылась мель,
И пазори играют в ночи, пока шумит метель.
Ломая айсберги, лед круша, слышит угрюмый бог,
Как плачет лис и северный вихрь трубит в свой снежный рог.

Что пехота? С винтовкой в руке человек!
А конница? Так, лошадиный бег!
Все дело в одних инженерах
Инженерных ее величества войск
С содержанием и в чине сапера.

Артиллерия — та чересчур тяжела,
Только мы одни и вершим дела,
Потому, что мы инженеры
Инженерных ее величества войск
С содержанием и в чине сапера.

Гордость — удел всех городов,
Каждый город безмерно горд:
Здесь — гора и зелень садов,
Там — судами забитый порт.

За что он умер и как он жил — это им все равно.
Добраться до мяса, костей и жил, им надо, пока темно.

Война приготовила пир для них, где можно жрать без помех.
Из всех беззащитных тварей земных, мертвец беззащитней всех.

Козел бодает, воняет тля, ребенок дает пинки.
Но бедный мертвый солдат короля, не может поднять руки…

Неси же бремя Белых — Не право королей…
Твоим уделом будет, тот труд, что всех трудней.
И то, что здесь ты строил, пока хватало сил,
Пусть памятником будет, всем тем, кто не дожил.

Неси же бремя Белых — Горьки его плоды:
Брань злая за заботу, забвенье за труды.
Не раз ты здесь услышишь, от тех же дикарей, —
«Зачем идти нам к свету? Нам наша тьма милей».

О, если разум сохранить сумеешь,
Когда вокруг безумие и ложь,
Поверить в правоту свою — посмеешь,
И мужество признать вину — найдешь,
И если будешь жить, не отвечая
На клевету друзей обидой злой,
Горящий взор врага гасить, встречая,
Улыбкой глаз и речи прямотой,
И если сможешь избежать сомненья,
В тумане дум воздвигнув цель-маяк…

Что царства, троны, столицы
У времени в глазах?
Расцвет их не больше длится,
Чем жизнь цветка в полях.
Но набухнут новые почки
Взор новых людей ласкать,
Но на старой усталой почве
Встают города опять…

Свой разум удержи в повиновеньи,
Лелей мечту, не замыкаясь в ней,
Будь равнодушен к взлёту и паденью, —
Двум символам из области теней.

Болван в фланелевом костюме.

Для восхищенья, для труда,
Для взора — мир не обозрим,
Мне в нем судьбой была беда,
Но силы нет расстаться с ним.

Ход наугад, лот вперехват, без солнца в небесах.
Из тьмы во тьму, по одному, как Беринг — на парусах.
Путь будет прост лишь при свете звезд для опытных пловцов:
С норда на вест, где Западный Крест, и курс на Близнецов.
Свет этих вех ясен для всех, а браконьерам вдвойне
В пору, когда секачи ведут стаю среди камней.
В небо торос, брызги до звезд, черных китов плеск,
Котик ревет — сумерки рвет, кроет ледовый треск.
Мчит ураган, и снежный буран воет русской пургой —
Георгий Святой с одной стороны и Павел Святой — с другой!
Так в шквалах плывет охотничий флот вдали от берегов,
Где браконьеры из года в год идут на опасный лов.

Я вижу, что тебе все равно; да и как могло быть иначе? У белых людей каменные сердца и железные души. О, если бы я вышла замуж за человека из моего народа – хотя бы он бил меня – и никогда не ела чужого хлеба!– Разве я чужой тебе, мать моего сына?– А как же иначе, сахиб?.. О, прости.

Может быть, – говорила Амира, – я не обращала достаточно внимания на него. Так ли это? Солнце было на крыше в тот день, когда он так долго играл один, а я – аи! – заплетала волосы; может быть, это солнце вызвало лихорадку. Если бы я уберегла его от солнца, он мог бы жить. Но, жизнь моя, скажи, что я невиновна! Ты знаешь, что я любила его, как мою жизнь. Скажи, что на мне нет вины или я умру… я умру.

Казалось невозможным, чтобы он мог умереть, и сначала ни Амира, ни Хольден не верили, что на кровати лежит маленький труп. Потом Амира стала биться головой о стену и бросилась бы в водоём в саду, если бы Хольден силой не удержал её.Милость была ниспослана Хольдену. Днём он приехал в свою канцелярию и нашёл необычайно большую корреспонденцию, требовавшую сосредоточенного внимания и большой работы. Впрочем, он не сознавал этой милости богов.

Маленький господин, как называл его Пир Хан, стал грустен и начал жаловаться на боли – он, никогда не имевший понятия о боли. Амира, обезумевшая от страха, не смыкала глаз у его постели всю ночь, а на рассвете второго дня жизнь его была отнята лихорадкой – обычной.

Тота будет вождём людей раньше, чем у него вырастет борода.

Это истинные чары, жизнь моя; не смейся. Смотри: я даю одну половину попугаю, а другую Тота. – Миан Митту осторожно взял клювом свою часть с губ Амиры; другую она, с поцелуями, вложила в рот ребёнку, который медленно съел миндалину, смотря изумлёнными глазами. – Так я буду делать в продолжение семи дней, и, без сомнения, он будет смелым, красноречивым и мудрым. Эй, Тота, кем ты будешь, когда станешь мужчиной, а я буду седая?

Правда ли, что смелые мем-лог живут втрое дольше, чем мы? Правда ли, что они заключают браки только тогда, когда становятся старухами?– Они выходят замуж, как и другие женщины.– Я знаю это, но они выходят замуж, когда им исполняется двадцать пять лет. Правда ли это?– Правда.– Ийа иллах! В двадцать пять! Кто женится, по своей воле, даже на восемнадцатилетней? Ведь это женщина, стареющая с каждым часом. Двадцать пять! В эти годы я буду старухой. И… Эти мем-лог остаются вечно молодыми!.. Как я ненавижу их!

– Ну, так зови его Тота; это более всего похоже на английское имя.– Да, Тота, но это все же попугай. Прости меня, господин мой, за то, что было минуту тому назад, но, право, он слишком мал, чтобы нести всю тяжесть имени Миан Митту. Он будет Тота – наш Тота. – Она дотронулась до щеки ребёнка; он проснулся и запищал; пришлось Хольдену отдать его матери, которая успокоила его удивительной песенкой.

Вот ответ, – сказал Хольден. – Миан Митту произнёс его. Он будет попугаем. Когда он вырастет, он будет много говорить и бегать. Миан Митту значит ведь попугай на твоём – на мусульманском языке, не так ли?

Ийа иллах!.. Вот вопрос мужчины! Ему только шесть недель. Сегодня ночью я выйду с тобой на крышу дома, моя жизнь, считать звезды. Потому что это приносит счастье. А родился он в пятницу, под знаком Солнца, и мне сказали, что он переживёт нас обоих и будет счастлив. Можем ли мы желать чего-либо лучшего, возлюбленный?

Бей! – сказал Пир Хан. – Никогда на свете не появится новая жизнь без того, чтобы не быть оплаченной другой. Взгляни, козы подняли головы. Теперь ударяй!Почти бессознательно Хольден ударил дважды, бормоча следующую магометанскую молитву:– Всемогущий. Вместо этого моего сына я возношу Тебе жизнь за жизнь, кровь за кровь, голову за голову, кость за кость, волосы за волосы, кожу за кожу!

Хорошо сказано; теперь между нами есть связь, которую ничто не может нарушить. Посмотри – можешь ты видеть при этом свете? Он без малейшего пятнышка, без малейшего недостатка. Никогда не было такого ребёнка мужского пола. Ийе иллех! Он будет учёный человек, пандит, – нет, солдатом королевы. А ты, моя жизнь, по-прежнему любишь меня, хотя я слаба, худа и больна? Отвечай правду.

По всем законам и правилам этого не должно было бы быть, так как он был англичанин, а она – дочь мусульманина, купленная два года тому назад у её матери, которая, оставшись после мужа без денег, продала бы рыдавшую Амиру хоть самому черту, дай он подходящую цену.

А она спрятала его и сидит на нем целыми днями, словно наседка. Что разговаривать о выкупе! Я была куплена, словно танцовщица из Лукнова, а не ребёнок.

Принимая во внимание, что Лиспет была принята в лоно англиканской церкви в «зрелом» возрасте пяти недель, надо думать, что подобное заявление не делало чести жене священника.Лиспет умерла старухой. Она всегда прекрасно говорила по-английски и, подвыпив, иногда соглашалась рассказать историю своей первой любви.Трудно было тогда представить себе, что согбенное морщинистое существо, изношенное, как старая тряпка, та самая «Лиспет из Котгархской миссии».

Она страстно полюбила жизнь своего нечистого народа, словно желая наверстать те годы, которые прожила вдали от него, и через некоторое время вышла замуж за дровосека, который бил её, по обычаю пахари, и её красота скоро поблекла…

Лиспет молчала некоторое время, потом она пошла в долину и вернулась в одежде горной жительницы, невероятно грязной, но колец в носу и ушах у неё не было. Волосы свои она заплела в несколько тонких кос, перевитых чёрными нитками, как носят горные девушки.

Дикарка по рождению, она не пыталась скрывать своих чувств, и это забавляло англичанина. Когда он покидал миссию, Лиспет пошла его проводить по горам до Нархунды; она была грустна и несчастна. Жена священника, как добрая христианка и притом ненавидящая всякий намёк на скандал – Лиспет уже окончательно отбилась у неё от рук – посоветовала англичанину сказать Лиспет, что он вернётся, чтобы жениться на ней.

Она положила её на стол и сказала просто:– Это мой муж. Я нашла его на дороге в Баги. Он расшибся. Мы выходим его, а когда он выздоровеет, ваш муж повенчает нас…

Цвет её лица был бледный, как слоновая кость, и для своего племени она была необыкновенно высока. Глаза у неё были также чудные, и не одевайся она в отвратительное ситцевое платье, столь любимое миссионерами, вы бы могли, встретясь с ней неожиданно в горах, принять её за саму римскую Диану, вышедшую на охоту.Лиспет была хорошей христианкой и, когда выросла, не отступилась от христианства, как делают многие горные девушки.

Бандар-лог боится питона скал Каа.

Одна из обезьян произнесла речь перед своими друзьями и сказала им, что захват Маугли в плен отмечает начало перемены в истории Бандар-Логов, потому что теперь Маугли покажет им, как надо сплетать ветви и тростники для защиты от холода и дождя.

И Каа словно лился по земле, зорким глазом отыс-кивая самую краткую дорогу и двигаясь по ней.

– Я вернусь к своему народу, – сказала она. – Вы убили Лиспет. Осталась только бывшая дочь Джадех – дочь пахари и служительница Тарка Дэви. Все вы, англичане, лгуны.

Жена священника, как добрая христианка и притом ненавидящая всякий намёк на скандал – Лиспет уже окончательно отбилась у неё от рук – посоветовала англичанину сказать Лиспет, что он вернётся, чтобы жениться на ней.– Она ещё ребёнок, – говорила жена священника, – и, боюсь, в душе осталась язычницей.Таким образом, на протяжении всех двенадцати миль, которые они прошли по горным дорожкам, англичанин, обняв за талию Лиспет, уверял её, что он вернётся и женится на ней, а Лиспет заставляла его повторять это обещание без конца.

Лиспет не слушала наставлений священника и его жены, поэтому последняя переговорила с англичанином и открыла ему сердечные дела Лиспет. Он долго смеялся и говорил, что это очень мило и романтично, но что у него уже есть невеста дома, так что он надеется, что все обойдётся благополучно. Он, конечно, будет вести себя благоразумно. И он сдержал своё обещание.

Она собиралась ухаживать за этим англичанином, пока он не поправится настолько, что сможет жениться на ней. Такова была её программа.

Земляки ненавидели её за то, как они говорили, что она сделалась «белой женщиной» и каждый день умывалась, а жена капеллана не знала, что ей с ней делать.

У Лиспет было греческое лицо, одно из тех лиц, которые люди рисуют так часто и видят так редко. Цвет её лица был бледный, как слоновая кость, и для своего племени она была необыкновенно высока. Глаза у неё были также чудные.

Когда и добр, и нежен кроткий взгляд, Тогда моя душа в преддверьях рая; Как Колидор не буду знать преград, Плыть, как Леандр, с ночной волной играя, Согласен умереть сто раз подряд, Твою любовь, в сраженьях добывая.

О, женщина, приму тебя любой; Предстанешь легкомысленной, тщеславной, Непостоянной, гордой, своенравной – Я буду восхищаться и такой! Увижу, что идёшь, потупив взор, При этом, раня и врачуя взглядом, На душу радость хлынет водопадом, А в сердце запоёт небесный хор.

Нелегко сбрасывать кожу, – сказал Каа.

Жена Дарси была умнее своего мужа.

Обманута, обманута, обманута, рикки-тчк-тчк!

Великий Рикки-Тикки с белыми зубами!

Где Нагена, в третий раз спрашиваю тебя?

Что тебе угодно, о победитель страшного Нага?

– Что есть, то уже было. То, что будет, – это только забытый год, вернувшийся назад.

Пастушки спят и просыпаются, и опять засыпают; из сухой травы они плетут маленькие.

Потом волки улеглись и заснули, потому что вели правильный образ жизни, как и все, кто живет собственным трудом: не выспавшись, нельзя работать как следует.

– Плохая охота, – задыхаясь, сказал один из них. – Нет, отличная.

Мне жаль, что я не могу насыщаться зеленью…

Не будь Закона, хорошо поохотилась бы я здесь.

Хорошей охоты всем вам, кто одной крови со мной.

Великие вещи, две, как одна:
Во-первых — Любовь, во-вторых — Война,
Но конец Войны затерялся в крови —
Мое сердце, давай говорить о Любви!

Свинцом и сталью подтвержден, закон Сибири скор.
Не смейте котиков стрелять у русских Командор!

А когда мы вернемся и будет мир,
Из зависти не разукрасят квартир,
Предназначенных для инженеров
Инженерных ее величества войск
С содержанием и в чине сапера.

Жил-был дурень. Вот и молился он
(Точно как я или ты!)
Кучке тряпок, в которую был влюблен,
Хоть пустышкой был его сказочный сон,
Но Прекрасной Дамой называл её он
(Точно как я или ты).

Дурню трудно ли всё, что имел, потерять,
Растранжирить за годом год,
Ради той, кто любви не хочет и знать,
А теперь-то мы знаем — не может знать
И никогда не поймёт.

Мохнатый шмель — на душистый хмель,
Мотылек — на вьюнок луговой,
А цыган идет, куда воля ведет,
За своей цыганской звездой!

Дикий вепрь — в глушь торфяных болот,
Цапля серая — в камыши.
А цыганская дочь — за любимым в ночь,
По родству бродяжьей души.

И вдвоем по тропе, навстречу судьбе,
Не гадая, в ад или в рай.
Так и надо идти, не страшась пути,
Хоть на край земли, хоть за край!

Так вперед! — за цыганской звездой кочевой —
К синим айсбергам стылых морей,
Где искрятся суда от намерзшего льда
Под сияньем полярных огней.

Так вперед — за цыганской звездой кочевой
До ревущих южных широт,
Где свирепая буря, как Божья метла,
Океанскую пыль метет.

Чуть из хлябей явился земной простор
(«Так точно — сказал сапер),
Господь Бог сотворил Инженера
Инженерных ее Величества войск
С содержанием и в чине сапера.

И когда под холмом у евреев шел бой,
Сын Навинов скомандовал «Стой!»
Потому, что он был капитаном
Инженерных ее величества войск
С содержанием и в чине сапера.

Несите бремя Белых — среди племен чужих,
Сынов своих отправьте, служить во благо их;
Без устали работать для страждущих людей —
Наполовину бесов… Настолько же детей.

К вышнему трону
До адских глубин
Скорей доберётся,
Кто едет один.

Ошибку, к тому же такую, не превратишь в торжество
Для провала – сорок мильонов причин, оправданий – ни одного.
Поменьше слов, побольше труда – на этом вопрос закрыт.
Империя получила урок. Империя благодарит!

Ты возьми земли в горсти,
Сколько сможешь унести,
Помяни ты тех потом,
Кто уснул в ней вечным сном,
Но не рыцарей-дворян,
А безвестных англичан,
Чей суровый скорбный путь
Некому и помянуть.

Землю в ладанку сложи,
Ближе к сердцу положи.
И земля с тебя сведёт
Лихорадки липкий пот,
Руку сделает сильней,
Зорче глаз и слух острей,
Обострит твою борьбу,
Облегчит твою судьбу.

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут,
Пока не предстанет Небо с Земли на Страшный господень суд.
Но нет Востока, и Запада нет, что племя, Родина, Род,
Коль сильный с сильным лицом к лицу, у края земли встаёт?

Никогда чрезмерно не зацикливайтесь на деньгах, власти или славе. Однажды вы повстречаете человека, для которого всё это не имеет значения. И тогда вы поймёте, как вы бедны.

Спокоен будь, когда твоим твореньем
Хотят возвысить подлого глупца
Пусть рухнет мир — ТЫ будь силен терпеньем,
Возьми свой меч – и бейся до конца.

Коль дело идет о мужчинах,
Все прочее можно забыть,
И знатную леди от Джуди О’Греди
Не сможет никто отличить.

Серебро — для девушек, золото — для дам,
Медь исправно служит искусным мастерам.
«Нет, Господи, — сказал барон, холл оглядев пустой,
Холодному железу подвластен род людской!»

Слёзы — для трусливого, просьбы — для глупца,
Петля — для шеи, гнущейся под тяжестью венца…
Мне не остается надежды никакой:
Холодному железу подвластен род людской!

Вон тропинки, похожие на дороги человека.

В такое время, как теперь, убить человека!

Меня никогда не видали без шкуры!

Хорошо сказано, маленький будущий рогач

Теперь не время говорить об охоте.

Прошлой ночью я убила вола под ярмом.

Теперь не время носить тяжести.

Жрец был человек ловкий и знал, что.

Хотя ты любишь ее, как самого себя, Но себя в более совершенной оболочке.

Вот почему Пенн в таком отчаянии! – А что такое «келег»? – спросил Гарвей, смутно представляя себе какую-нибудь ужасную пытку, практикуемую моряками. – Большой камень вместо якоря.

Маленький Брат. Это только слезы, такие слезы бывают у людей, – сказала Багира. – Да, теперь я вижу, что ты взрослый человек, а не человеческий детеныш. Отныне джунгли действительно закрыты для.

Да, теперь я вижу, что ты.

Вот вам человек! Это говорит человек! – проворчала Багира себе в усы. – Вот так же говорили люди вокруг княжеского зверинца в Удайпуре. Нам в джунглях давно известно, что человек всех умней.

Храброе сердце и учтивая речь, – сказал он.

У нас же как принято? Все решают бумажки.

«Вантала» и значит «одиночка» – тот, кто живет вне стаи.

Представьте себе ненависть, смешанную с торжеством, страхом и отчаянием и пронизанную чем-то вроде насмешки.

Лучше не жить, но непременно знать.

– Потому что, за отсутствием ангелов, которые, я уверена, невыносимо скучны, мужчины и женщины самые очаровательные существа на свете, лентяйка вы этакая!

И всегда принимают это на свой счет. Однако меня тошнит от этих шоколадных конфет, хотя я съела не больше дюжины. Я, кажется, пойду спать.– Ну, вы таким образом скоро растолстеете, дорогая моя. Если бы вы больше занимались физическими упражнениями и больше интересовались вашими соседями, вы…– Была бы так же любима, как м-с Хауксби. Вы милы во многих отношениях, и я очень люблю вас… вы не то, что называют женская женщина… Но только зачем вы так много беспокоите себя человеческими существами?

– Знаю, знаю. Кому и знать, как не мне? – не умолкала старуха. – Мы, идущие к гхатам сожжения, цепляемся за руки тех, кто поднимается от Реки жизни с кувшинами, полными воды, да, с кувшинами, полными до краев. Я несправедливо осудила мальчика. Он одолжил тебе свою силу? Истинно, старики ежедневно пожирают молодых. Теперь нам нужно вернуть ему здоровье. – Ты много раз приобретала заслугу… – Мои заслуги! Подумаешь! Старый мешок с костями, стряпающий кари для людей, которые не спрашивают «Кто приготовил это?». Но если б я могла сохранить заслугу про запас для моего внука!.. – Того, у которого болел живот? – Подумать только, что святой человек помнит об этом! Я скажу его матери! Это особенная честь для нее: «Того, у которого болел живот!» сразу вспомнил святой человек. Она будет гордиться. – Мой чела для меня то же, что сын для непросветленных. – Скажи лучше – внук. У матерей нет мудрости, свойственной нашим летам. Если ребенок плачет, им кажется, что небеса на землю валятся. Ну, а бабушка так далека от родовых мук и наслаждения кормить грудью, что разбирается, когда дети плачут просто от злости, когда от ветров в животике.

Правду говорит дикий слон Хати: «На каждого свой страх».

Пусть лучше я, любящий детеныша, покрою его ссадинами с головы до ног, чем он, по невежеству, попадет в беду.

У кобры – укус, у мангуста – прыжок.

Мужчины так беззастенчиво многословны, когда их слушают. Откровенность женщин, наоборот, всегда полна сдержанности и лжи, исключая…

Это служит доказательством того, что, если человек делает что-нибудь совершенно несоотносимое с получаемым им жалованьем, в семи случаях из девяти надо искать за такой добродетелью женщину. В двух же исключениях причиной, вероятно, бывает солнечный удар.

Именно таким образом всегда говорят двухцветные питоны.

В отдалённые времена, милые мои, слон не имел хобота. У него был только черноватый толстый нос, величиною с сапог, который качался из стороны в сторону, и поднимать им слон ничего не мог. Но появился на свете один слон, молоденький слон, слонёнок, который отличался неугомонным любопытством и поминутно задавал какие-нибудь вопросы. Он жил в Африке и всю Африку одолевал своим любопытством. Он спрашивал своего высокого дядю страуса, отчего у него перья растут на хвосте; высокий дядя страус за это бил его своей твёрдой-претвёрдой лапой. Он спрашивал свою высокую тётю жирафу, отчего у неё шкура пятнистая; высокая тётя жирафа за это била его своим твёрдым-претвёрдым копытом. И всё-таки любопытство его не унималось! Он спрашивал своего толстого дядю гиппопотама, отчего у него глаза.

Всегда сторонитесь человека, любовь которого только что оскорбили.

Я люблю ещё больше потому, что новая связь возникла – связь печали, которую мы перенесли вместе. И ты знаешь это…

Любовь мужчины, особенно белого, вообще неустойчива, но его можно – так рассуждали обе женщины – удержать детскими ручками.

Он сложил руки на коленях и улыбнулся как человек, обретший спасение для себя и для того, кого он любит.

С тех пор я жил его силой, пожирая его.

Я не собака и не змея, чтобы кусать.

– Мы стоили друг друга. Невежество с Вожделением встречают на дороге Невежество с Вожделением и порождают Гнев. Удар был мне знамением, мне, который не лучше заблудившегося яка, знамением, указавшим, что место мое не здесь.

Как может мужчина идти по Пути или играть в Большую Игру, если к нему вечно пристают женщины?

Только невежды отрицают действенность лекарств.

Это было два сезона дождей назад. Она извела меня своей навязчивостью, – вздохнул лама. – Так вот и выходит – заметь себе это, мой чела, – что даже те, которые стремятся идти по Пути, совращаются с него праздными женщинам.

Пиши так, как будто сам джанги-лат-сахиб неожиданно пришел с большой армией, намереваясь начать войну.

Я сменю и веру, и постель, но оплатишь это ты.

Не плачь, ибо, видишь ли, всякое желание – иллюзия и снова привязывает тебя к Колесу.

Одежда моя не становится удобней от того, что ее носишь долго.

Нет греха большего, чем невежество. Запомни это.

Но те, что следуют по Пути, не должны допускать в себе огонь какого-либо желания или привязанности, ибо все это иллюзии.

Никогда не дружи с дьяволом, с обезьяной и с мальчишкой. Никто не знает, что им взбредет в голову, – сказал его товарищ.

Мужья болтливых женщин получат великую награду в будущей жизни.

Если вы научились верить, вы уже кое-чему научились в жизни.

Только бабушка может следить за ребенком. Матери годятся только для того, чтобы рожать детей.

Если бы люди были предусмотрительнее и откладывали излишек про чёрный день, а не тратили бы его на роскошь, было бы лучше!

В самые тяжёлые минуты вера никогда не покидала его, ни на минуту не терял он также мужества и присутствия духа.

Раны — для отчаянного, битва — для бойца,
Бальзам — для тех, кому ложь и грех в кровь истерзали сердца,
«Прощаю тебе измену, с почетом отправлю домой
Во имя Железа, Которому подвластен род людской!»

Служанка стала госпожой,
Так не ходи к ней в дом!
Но нет спасенья от раба,
Который стал царем!

Он в созиданьи бестолков,
А в разрушеньи скор,
Он глух к рассудку — криком он
Выигрывает спор.

Для власти власть ему нужна,
И силой дух поправ,
Он славит мудрецом того,
Кто лжет ему: «Ты прав!»

Когда ж он глупостью теперь
В прах превратил страну,
Он снова ищет на кого
Свалить свою вину.

Когда не надо — он упрям,
Когда не надо — слаб,
О раб, который стал царем
Все раб, все тот же раб.

Упаси тебя бог от сварливой жены!
Всех лучше, скажу я, вдова старшины:
С казенных харчей потеряешь штаны
И любовь не сойдется со службой.
Не сойдется со службой…

Узнаешь, что с другом гуляет жена, —
Стреляй, коли петля тебе не страшна.
Так пусть их на пару возьмет сатана,
И будь они прокляты службой!
Будь прокляты службой…

Чёток для тебя и прост
Станет ход небесных звёзд.
Ты сорви с земли родной
Примулы цветок лесной;
Летом розу взять изволь,
Осенью — желтофиоль,
А зимой — плюща цветок:
Всякому цветку свой срок.

Если правильно хранить,
Если верно применить —
Выручат тебя цветы,
Лучше видеть станешь ты.
Пелена исчезнет с глаз,
И отыщешь ты тотчас
На знакомом месте клад,
Спрятанный сто лет назад:
В поле, иль у входа в дом,
Или в очаге твоём.
И поймёшь тогда ясней:
Главный клад — в душе твоей.

Если двое грешат — кто в чём виноват, за то и ответит он!

Развлекался я всюду, где можно,
Уж навидался всего.
Баб перепробовал кучу,
Но четверо были — во!
Сперва — вдова-полукровка.
Туземка из Прома — потом,
А после — жена джемадара
И девчонка в Мируте родном.

Теперь с меня хватит женщин;
Я-то знаю, с чем их жуют:
Не попробовав, не раскусишь,
А попробуешь — проведут.
Часто думаешь: чёрт ли поймет их!
Часто чувствуешь: понял, небось!
Но если прошел ты и чёрных и жёлтых,
То белых видишь насквозь.

Да, уж я-то побаловал славно
И вот чего стало со мной.
Чем больше баб перепробуешь,
Тем меньше ты льнешь к одной.
Так я и сгубил свою душу:
Что теперь жалеть да вздыхать?
Жизнь моя — вам урок (хоть он, чай, и не впрок):
Научитесь баб понимать!

У жены полковника что на уме?
Чёрт знает, ни то, ни сё!
А спросите бабу сержанта —
Она вам выложит всё.
Но, как ни крути, коль доходит до нас,
Мужики-то каждой нужны:
Хоть полковничья леди, хоть Джуди О’Трэди —
Под юбками все равны.

Он видел теперь перед собою открытую дорогу к цели.

Троп говорит, что полезнее всего на свете посмотреть, как трудятся и зарабатывают хлеб другие люди.

Все это отразилось на нем и сокрушало его энергию.

Умение различать вещи – великое дело.

Потому, что речь знаками много старее всех языков.

Обращайся с ним ласково, Дэн, и ты не пожалеешь об этом. Пусть он говорит, что хочет!

Прощай. Беги быстро, потому что я пошлю в деревню стадо, а оно движется быстрее, чем летят осколки их кирпичей. Я не колдун, Мессуа.

Народ Джунглей изгнал их из своей памяти и не берет в рот их мяса. Обезьян очень много; они злы, грязны, не имеют стыда, и если у них есть какое-нибудь определенное желание, то именно стремление, чтобы в джунглях заметили их. Но мы не обращаем на них внимания, даже когда они бросают нам на голову грязь и орехи.

Смотрите хорошенько, о волки. Разве Свободному Народу есть дело до чьих-либо заявлений, кроме постановлений Свободного Народа? Хорошенько смотрите.

Вы знаете Закон, вы знаете Закон! Хорошенько смотрите, о волки!

Отец Волк учил его своему ремеслу и объяснял все, что происходит в джунглях.

Акела, Багира, Балу и семья Лягушонка Маугли.

Ни одно существо в мире не способно красться так бесшумно, как волк, не желающий, чтобы его заметили, и, хотя, по мнению зверей, Маугли двигался неуклюже, он скользил, как тень.

При нем имелись и обширные его специальные знания, но дар сочинителя, вплетённая в него человечность, поэзия и сила изложения были не чета каки.

Имя её было Веннер – Тилли Веннер – и была она восхитительна. Она подцепила сердце Ресслея на галопе, и Ресслей решил, что не благо человеку жить одному, даже если его шкафы и ломятся от бумаг министерства иностранных дел.

В большинстве крупных учреждений всю работу исполняют два-три человека, в то время как остальные сидят по соседству и разговаривают, дожидаясь, чтобы начали сыпаться созревшие ордена.

Диско Троп, владелец шхуны «Мы здесь» из Глостера!…

Одна из прелестей Закона Джунглей состоит в том, что наказание уничтожает старые счеты; все оканчивается, и никто не хмурится.

Обезьян очень много; они злы, грязны, не имеют стыда, и если у них есть какое-нибудь определенное желание, то именно стремление, чтобы в джунглях заметили их. Но мы не обращаем на них внимания, даже когда они бросают нам на голову грязь и орехи.

Обезьяны – отверженные. У них нет собственного наречия; они пользуются украденными словами, которые подслушивают, когда подглядывают за нами, прячась в ветвях. У них не наши обычаи. Они живут без вожаков. У них нет памяти. Они хвастаются, болтают, уверяют, будто они великий народ, готовый совершать великие дела в джунглях, но падает орех, им делается смешно, и они все забывают.

Жена Дарзи рванулась прочь, жалобно.

Рикки-Тикки услышал, как взвизгнула.

Рили был действительно очень болен, но пламя его жизни горело неровно…

Чем хуже ему, тем лучше, черт его побери! Он только вечно во все впутывается, когда здоров. Я, право, выхлопочу вам награду от банка, если вы заставите промолчать его все лето.

Рили видел в Реджи дикого идиота.

Он бы узнал вас, но вы бы его не узнали.

И вдруг спина, которой он так гордился, начала у него пухнуть, и пухла, и пухла, и у него вздулся огромнейший твёрдый горб.

Здесь изображено, как кит ищет хитрую рыбку, которая спряталась под порогом экватора. Ее звали Понгл.

Поставил я решетку, Киту заткнул я глотку.

– Пора выходить. Пересадка. Ближайшие станции: Винчестер, Ашуэлот, Нашуа, Кини и Фичборо.

Кита звали Веселым, а имя моряка было м-р Генри Альберт Биввенс.

Он. Разве можно спрашивать мужчину о наряде женщины, в которую он безнадежно и бесповоротно влюблен? Дай взглянуть. Восхитительно, как все, что принадлежит тебе. Откуда он у тебя?

В городе его прозвали Дружком Всего Мира; и очень часто, будучи гибким и незаметным, он ночью на кишевших людьми крышах исполнял поручения лощеных и блестящих молодых людей из высшего света. Конечно, поручения эти были связаны с любовными интригами, – это-то он понимал, ибо успел узнать все дурное, едва начал говорить, – но он любил игру ради самой игры: бесшумное скольжение по темным улицам и переулкам, лазанье по водосточным трубам, ночные тени и звуки женских голосов на плоских кровлях и стремительное бегство с крыши на крышу под покровом жаркой тьмы.

Туман, рассеявшийся на минуту, снова навис над землей, и сквозь его прозрачную дымку лицо Мэзи казалось жемчужно-белым. Не говоря ни слова, Дик пошел рядом с ней, приспосабливаясь к ее шагу, как бывало во время их послеобеденных прогулок на болотистом побережье моря. Наконец Дик спросил, несколько сипло от скрываемого волнения: – Что сталось с Амоммой? – Она сдохла, Дик.

Молодежь в поместье Перевод Г. Кружкова Несколько дней спустя Дан и Уна удили рыбу в Мельничном ручье, который за долгие века проложил себе глубокое русло в мягкой почве долины. Сомкнувшиеся кронами деревья образовали над ним длинные туннели, и солнечные лучи, проникая сквозь листву, ложились пятнами и лентами на воду, на песчаные и галечные отмели, на старые корни и стволы, покрытые мхом или красноватым ржавым налетом. Бледные наперстянки тянулись к свету, там и сям росли купы папоротников и других тенелюбивых и влаголюбивых растений и цветов. В глубоких местах между перекатами плескались форели, и весь ручей был похож на цепь прудков, соединенных между собой мелкими журчащими протоками; лишь в половодье он превращался в один мчащийся поток мутной весенней воды. Это было одно из их любимых мест, тайное рыболовное угодье, которое в свое время показал ребятам старый Хобден-сторож. Если бы не легкое щелканье удилища, задевавшего при взмахе низкие ветви ивы, да не судорожное подергиванье листьев ольхи, за которую изредка цеплялась леска, никто бы и не догадался, что происходит там, под берегом, у форельего омута. – С полдюжины уже есть, – сказал Дан примерно через час этого мокрого и увлекательного занятия. – Пора менять место. Пошли теперь в Каменистую Бухту, к Большому Пруду. Уна кивнула – она вообще предпочитала разговаривать кивками – и они выбрались из сумеречного туннеля к маленькой плотине, которая превращала ручей в полноводный пруд, пригодный для мельничной работы. Берега там были низкими и голыми, и послеполуденное солнце так сверкало на глади воды, что глазам делалось больно. Но выбравшись на открытое место, они чуть с ног не свалились от удивления. Перед ними, по колено в пруду, стоял огромный серый конь с пышным хвостом. Он пил воду, и круги, расходившиеся от его морды, сверкали, точно жидкое золото. Пожилой седобородый человек, сидевший на коне, был одет в блестящую кольчугу, у седла висел остроконечный железный шлем. Поводья из красной кожи, пяти или шести дюймов в ширину, были украшены зубчатой каймой, а высокое седло с красными подпругами дополнительно крепилось кожаными шлеями спереди и подхвостниками сзади. – Гляди! – шепнула Уна, как будто Дан и так не глядел, вытаращив глаза. – Точь-в-точь как на картине у тебя в комнате: «Сэр Айзамрас у брода». Всадник обернулся к ним, и его длинное, худое лицо оказалось таким же ласковым и добродушным, как у того рыцаря на картине, который перевозил детей через реку. – Сейчас они появятся, сэр Ричард! – донесся голос Пака из гущи лозняка.

– Нет, Багира должна посмотреть на эту добычу удачной охоты! И Маугли запрыгал прочь, размахивая большим анкасом и время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться им. Наконец он пришел в ту часть джунглей, где обыкновенно охотилась Багира, и застал ее подле воды; черная пантера пила после еды. Маугли рассказывал ей о всех своих приключениях; Багира внимательно слушала и временами нюхала анкас. Когда Маугли повторил ей последние слова Белого Капюшона, пантера одобрительно замурлыкала. – Что же, в сущности, хотела сказать белая кобра? – поспешно спросил ее Маугли. – Я родилась в клетке королевского зверинца в Удейпуре, я долго жила среди людей, и, конечно, мне известно кое-что о человеке. Очень многие люди охотно убили бы трижды в одну ночь, чтобы получить вот этот красный камень. – Но ведь от этого камня палка гораздо тяжелее. Мой маленький блестящий нож лучше, и посмотри: красный камень не годится для еды. Почему же они стали бы убивать друг друга из-за него? – Маугли, иди и ложись спать. Ты жил между людьми, а между тем… – Вспоминаю! Люди убивают потому, что они не охотятся; убивают для развлечения и ради удовольствия. Не засыпай, Багира. Скажи, для чего была сделана эта вещь с острым шипом на конце?

– Это очень приятно, – наконец сонным голосом сказал Маугли. – Как я помню, в этот час люди ложатся на жесткие штуки из дерева в своих глиняных ловушках, закрываются от чистого ветра, натягивают грязные ткани на свои отяжелевшие головы и неприятно поют носами. Нет, в джунглях гораздо лучше. С большого камня быстро сползла кобра, напилась, прошипела «Хорошей охоты» и уползла.

Обнаженный белый ребенок стоял на коленях на краю лодки; наклоняясь, он проводил ручками по воде и смотрел на появлявшиеся струйки; прелестно видеть, как ребенок любуется бегущей водой.

– А мне рассказывали, что даже «покровитель бедных» однажды поступил неосмотрительно, – язвительно заметил шакал. – Правда; но в этом случае мне помогла судьба. Происшествие, о котором ты говоришь, случилось, когда я еще не достиг полного роста. Клянусь правым и левым берегом Ганга, чем-чем только не кишели потоки в те времена!.. Да, я был молод и неосмотрителен. Вот началось наводнение, кто же радовался тогда больше меня? В дни молодости всякий пустяк веселил мое сердце.

Это был тупоносый Меггер из Меггера Гаута; он прожил дольше той деревни, которую назвали по его имени. До постройки железнодорожного моста крокодила считали демоном речного брода; он убивал входивших в воду людей; вместе с тем он же был и фетишем селения.

– Ух, – уныло отряхиваясь, сказал он. – Пусть красная парша уничтожит всех деревенских собак. Каждая укусила меня три раза, а за что? За то, что я посмотрел – заметьте, посмотрел – на старый башмак в коровьем хлеву. Разве я могу есть грязь? – И он почесал у себя за левым ухом. – Я слышал, – заметил Адъютант голосом, напоминавшим звук тупой пилы по толстой доске, – я слышал, что в этом самом башмаке лежал новорожденный щенок. – Одно дело слышать, другое знать, – заметил шакал, отлично знавший пословицы, благодаря вечному подслушиванью разговоров людей. – Правда. Поэтому я, для верности, позаботился о щенке, пока собаки были заняты в другом месте. – Да, они были очень заняты, – сказал шакал. – Теперь я некоторое время не буду забегать в деревню за объедками. Значит, в этом башмаке действительно был слепой щенок? – Он здесь, – ответил Адъютант, косясь через свой клюв на собственный полный зоб. – Это пустяк, но, когда милосердие умерло в мире, такими вещами не следует пренебрегать. – Ай, ай! Да, в наши дни мир – сущее железо, – провизжал шакал. В ту же минуту его беспокойные глаза уловили крошечную рябь на поверхности воды, и он торопливо продолжал: – Тяжела жизнь для всех нас, и я не сомневаюсь, что даже наш высокий господин, гордость Гаута и зависть реки…

Спустились сумерки; три или четыре лошади, принадлежавшие поселянам, оказались мертвыми в своих стойлах, их головы были пробиты. Такие удары могла нанести только Багира, и только Багира могла так дерзко выволочь труп прямо на улицу. В эту ночь люди не решились развести костров среди полей; поэтому Хати с сыновьями расхаживали взад и вперед, уничтожая все оставшееся, а там, где побывал Хати, незачем искать хоть одну уцелевшую былинку. Люди решили прокормиться своими запасами посевных семян до окончания следующих дождей, а потом начать работать, как рабы, чтобы пополнить потери; но пока торговец хлебным зерном с удовольствием думал о полных закромах и размышлял, какие цены назначит он за продажу товара, острые бивни Хати подрывали углы его глиняного дома. Разбив громадную плетеную корзину, слон накинулся на ее драгоценное содержимое, и буйволицы помогли ему. Когда эта последняя проделка стала известна, наступило время действовать брамину.

Хати и его три сына, по обыкновению, пришли безмолвно. Речной ил еще не засох на них, и Хати задумчиво дожевывал зеленый ствол молодого деревца, которое он вырвал своими бивнями. Тем не менее каждый изгиб его огромного тела показывал Багире, умевшей читать подобные признаки, что перед нею не хозяин джунглей, говорящий с человеческим детенышем, а существо, боящееся предстать перед тем, кто не испытывал страха. Три сына Хати, покачиваясь, шли вслед за своим отцом. Хати сказал Маугли: «Хорошей охоты», но Маугли только слегка поднял голову. Он предоставил возможность слону долго качаться, переступая с одной ноги на другую, прежде чем заговорил; разжав же губы, обратился к Багире, а не к слонам.

Мессуа уговорила своего мужа идти дальше, и тьма сомкнулась над ними и над Волчицей. В то же мгновение почти из-под самых ног Маугли поднялась Багира; она дрожала от восхищения, которое ночью наполняет безумием зверей джунглей. – Я стыжусь твоих братьев, – промурлыкала пантера. – Что? Разве они недостаточно сладко пели для старого Бульдео? – спросил Маугли. – Пели слишком хорошо! Слишком хорошо! Они заставили даже меня позабыть свою гордость, и, клянусь освободившим меня сломанным замком, я пробежала с пением через все джунгли, точно полная весенних радостей. Разве ты не слышал нас?

– Хорошо. Помните же, не бойтесь. И незачем идти быстро. Только… только, может быть, вы услышите в джунглях пение. – Неужели ты думаешь, что мы решились бы ночью идти через джунгли, если бы не боялись, что нас сожгут? Лучше погибнуть от зверей, чем от рук людей, – заметил муж Мессуа; она же посмотрела на Маугли и улыбнулась. – Я вам говорю, – продолжал Маугли таким тоном, точно он был Балу и в сотый раз повторял какую-либо часть старинного Закона Джунглей глупому детенышу, – говорю, что ни один зуб в джунглях не обнажится сегодня против вас; ни одна лапа в джунглях не поднимется на вас. Ни человек, ни зверь не преградит вам путь, пока вы не увидите Кханивару. Вас будут охранять. – Он быстро повернулся к Мессуа. – Он не верит, но ты-то поверишь? – О, да, мой сын. Человек ты, дух или волк из джунглей, я верю тебе. – Он испугается, услышав пение моего племени. Ты же узнаешь и поймешь. Иди и не торопись. Торопиться незачем. Ворота заперты.

Бульдео рассказывал о Маугли-дьяволе, с новыми прибавлениями и с новыми вымыслами.

Ни одно существо в мире не способно красться так бесшумно, как волк, не желающий, чтобы его заметили, и хотя, по мнению зверей, Маугли двигался неуклюже, он скользил, как тень.

– Куда вы идете, да еще не сказав ни слова? – крикнул им Маугли. – Тсс, раньше полудня мы прикатим сюда его череп, – ответил Серый Брат. – Назад! Назад и ждите! Человек не ест человека, – крикнул Маугли. – Кто только что был волком? Кто ударил меня за то, что я подумал, будто он может быть человеком? – сказал Акела, когда четыре волка мрачно вернулись и легли подле ног Маугли. – Разве я должен давать отчет во всем, что мне вздумается сделать? – с бешенством спросил Маугли. – Это настоящий человек! Это говорит человек! – про себя промурлыкала Багира. – Именно так говаривали люди около королевских клеток в Удейпуре. Мы, жители джунглей, знаем, что человек самое мудрое изо всех созданий. А послушав его, мы решили бы, что он безумнее всех остальных. – Вслух пантера прибавила: – Человеческий детеныш в этом отношении прав. Люди охотятся стаями. Неразумно убить одного из них, не узнав раньше, что собираются сделать остальные. Пойдемте посмотрим, что замыслил против нас этот охотник. – Мы не пойдем, – проворчал Серый Брат. – Охоться один, Маленький Брат. Мы-то знаем, чего хотим. Мы давно принесли бы сюда череп. Маугли переводил взгляд с одного из своих друзей на другого; его грудь высоко вздымалась; к глазам подступали слезы. Он подошел к волкам и, опускаясь на одно колено, сказал: – Разве я не знаю, чего хочу? Смотрите на меня! Они беспокойно посмотрели на него; их глаза блуждали, а Маугли все звал и звал их, наконец их шерсть ощетинилась и они задрожали; Маугли же продолжал пристально смотреть на своих четырех братьев. – Ну, – сказал он, – кто из нас пятерых – вожак? – Ты, Маленький Брат, – ответил Серый Брат и стал лизать ногу Маугли.

– Я спросил Манга, что он видел. Манг ответил, что Красный Цветок расцвел у деревенских ворот; что около него сидели люди и держали в руках ружья. Мне по собственному опыту известно, – Акела взглянул на старые засохшие рубцы на своем боку и ляжке, – что люди не берутся за ружья ради забавы. Скоро, Маленький Брат, человек пойдет по нашему следу, если уже не двигается по нему. – Но зачем? Ведь люди выгнали меня? Чего же им еще нужно? – сердито спросил Маугли. – Ты человек, Маленький Брат, – возразил Акела. – Не нам, Свободным Охотникам, объяснять тебе, что сделают и чего не сделают твои братья и почему они поступят так или иначе. Одинокий Волк едва успел поднять свою лапу; нож вонзился глубоко в землю там, где только что была она. Маугли опустил оружие так быстро, что обыкновенное человеческое зрение не уследило бы за движением этого острого лезвия, но Акела был волком; между тем даже собака (а в смысле ловкости ей далеко до волка, своего предка) может мгновенно проснуться от глубокого сна, почувствовав прикосновение наехавшего на нее колеса и отскочить в сторону раньше, чем оно придавит ее. – В другой раз, – спокойно сказал Маугли, вкладывая нож в ножны, – говоря о человеческой стае и о Маугли, не соединяй эти слова вместе. – Пфф! Острый зуб, – заметил Акела, обнюхивая след, оставшийся в земле от ножа, – однако, живя среди людей, ты потерял верность глаза, Маленький Брат. Пока нож опускался, я успел бы убить оленя.

Беглецы один за другим шли через лес помолиться перед своим Бхагатом. Над ним стоял баразинг, но, когда люди приблизились, олень убежал; в ветвях жалобно выли лангуры; где-то на горе стонал Сона; Бхагат, мертвый, сидел, скрестив ноги, прислонясь спиной к дереву, с посохом под мышкой и обратив лицо к северо-востоку. Жрец сказал: – Созерцайте чудо после чуда; потому что вот именно так должно погребать каждого саньяси. Там, где мы его видим теперь, мы выстроим храм в честь нашего святого. Еще не окончился год, когда они возвели над телом своего саньяси маленькое святилище из камней и глины. Окрестные жители назвали эту гору – гора Бхагата. Люди до сих пор приходят молиться в храм Бхагата и приносят с собой свечи, цветы и другие дары. Но никто из них не знает, что их святой – сэр Пурун Дасс – Р. К. И. И.; Д. Л.; Д. Ф. и так далее, бывший первый министр прогрессивного и просвещенного государства Мохинивала, бывший почетный член и член-корреспондент гораздо большего количества ученых обществ, чем это может принести пользу кому бы то ни было в нынешнем и в будущем мире.

Теперь это не был больше святой, отшельник; в нем ожил сэр Пурун Дасс, первый министр немаловажного государства, человек, привыкший повелевать; и он шел спасать жизнь. По крутой скользкой тропинке они двигались все вместе, Бхагат и его братья; они шли все ниже и ниже; наконец копыта оленя споткнулись о стенку молотильной площадки, и он фыркнул, почуяв человека. Они остановились в начале кривой деревенской улицы, и Бхагат постучал своим посохом в забранные решеткой окна дома кузнеца; его факел осветил крышу. – Вставайте и выходите из дома, – закричал Пурун Бхагат, и сам не узнал собственного голоса, потому что прошло много лет с тех пор, как он громко разговаривал с человеком. – Гора рушится! Гора падает! Вставайте, выходите на улицу, о вы, спящие внутри! – Это наш Бхагат, – сказала жена кузнеца. – Он стои́т со своими зверями. Возьми малюток и сзывай народ.

Но олень теснил его к двери; вдруг Пурун Бхагат услышал какой-то звук, похожий на вздох. Он взглянул по направлению звука; две плиты пола раздвинулись, а липкая земля под ними чмокнула. – Понимаю, – сказал Пурун Бхагат, – и не порицаю моих братьев за то, что они сегодня не пришли к моему очагу. Гора рушится. А между тем, зачем мне уходить? – Глаза Бхагата заметили пустую нищенскую чашу, и выражение его лица изменилось. – Они приносили мне пищу каждый день с тех пор… с тех пор, как я пришел сюда, и если я не потороплюсь, завтра в долине не останется ни души. Поистине, я должен спуститься и предупредить их. Отодвинься, брат! Пусти меня к очагу. Пурун Бхагат опустил в пламя факел, вращая его, пока он не загорелся. Баразинг неохотно отступил. – Ага, вы пришли, чтобы предупредить меня, – выпрямляясь, сказал Пурун Бхагат, – но мы сделаем еще больше, еще больше! Идем; дай мне твою шею, брат, потому что у меня только две ноги. Правой рукой Пурун обнял шершавую шею баразинга, вытянул левую, взял факел и вышел из маленького храма навстречу ужасной ночи. Не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, но дождь чуть не залил пылающего факела, когда большой олень стал поспешно спускаться с откоса, скользя на задних ногах. Вот они вышли из леса; теперь и другие друзья Бхагата присоединились к ним. Он не мог видеть лангуров, но слышал, что они теснились вокруг; позади же раздавались «ух-ух» медведя Соны. Длинные белые волосы Бхагата слиплись от дождя и висели, точно веревки; вода брызгала из-под его босых ног, а желтая одежда пристала к хрупкому старому телу отшельника

Почти про всех пустынников и монахов, живущих вдали от больших городов, рассказывают, что они могут совершать чудеса с дикими зверями, но для такого чуда нужно только, чтобы человек молчал, никогда не делал ни одного резкого движения и долгое время не смотрел в глаза своего дикого посетителя. Жители деревни видели смутный силуэт баразинга, который, точно тень, проходил в темном лесу подле святилища Кали; видели, что минол, гималайский фазан, в своем лучшем оперении сверкал перед статуей Кали, а внутри храмика лангуры, сидя на корточках, играли скорлупой грецких орехов. Многие дети слышали, как Сона, по обыкновению медведей, пел про себя свою песенку где-то среди обвалившихся камней, и за Бхагатом упрочилась слава творителя чудес. Между тем он не думал о совершении чудес. Он считал, что все в мире – одно великое чудо и что человек, знающий это, обрел некоторую мудрость. Он твердо верил, что во всей вселенной нет ничего великого и ничего ничтожного, и день и ночь стремился постичь сущность вещей и вернуться туда, откуда явилась его душа. Так он думал; его волосы отросли и теперь падали на плечи.

Никто не нашел ничего необыкновенного в том, что сэр Пурун Дасс покинул высокий пост, дворец, власть, взамен взяв в руки чашу нищего и накинув на себя желтую одежду саньяси (монаха). По правилам древнего закона он пробыл двадцать лет юношей, двадцать лет воителем, хотя никогда в жизни не носил меча, и двадцать лет главой дома. Он употреблял свое богатство и свое могущество на то, что считал нужным; принимал почести, когда они встречались на его пути; на родине и на чужбине знакомился с людьми и городами, и люди и города чтили его. Теперь он сбросил с себя все это, как человек сбрасывает плащ, который ему больше не нужен.

Вордсуорта «В погоне за облаками славы», вы знаете?