Лучшие цитаты из книги Два капитана (500 цитат)

Никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят. Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти ещё пять или десять лет, и тебя не разлюбят…

Я думаю о тебе так много, что мне даже странно, откуда берётся время на всё остальное. Это потому, что всё остальное — это тоже каким-то образом ты.

За горем приходит радость, за разлукой — свидание. Всё будет прекрасно, потому что сказки, в которые мы верим, ещё живут на земле…

Никогда не следует одному бродить по тем местам, где вы были вдвоём. Обыкновенный сквер в центре Москвы кажется самым грустным местом в мире. Не слишком шумная, довольно грязная улица, которых в Москве сколько угодно, наводит такую тоску, что невольно начинаешь чувствовать себя гораздо старше и умнее.

Нужно выбирать ту профессию, в которой ты способен проявить все силы души.

Юность кончается не в один день — этот день не отметишь в календаре: «Сегодня кончилась моя юность». Она уходит незаметно — так незаметно, что с нею не успеваешь проститься.

Когда работаешь целый день, разные невеселые мысли приходят и уходят: ничего не поделаешь — помещение занято.

Если быть — так быть лучшим!

Бывают такие минуты, когда жизнь вдруг переходит на другую скорость – все начинает лететь, лететь и меняется быстрее, чем успеешь заметить.

Где же ты Катя? У нас одна жизнь, одна любовь — приди ко мне Катя! Впереди еще много трудов и забот, война еще только началсь. Не покидай меня! Я знаю, тебе трудно было со мной: ты очень боялась за меня, всю жизнь мы встречались под чужой крышей. А разве я не понимаю, как важен для женщины дом? Может быть, я мало любил тебя, мало думал о тебе… Прости меня, Катя!

Мы в купе международного вагона Владивосток-Москва. Невероятно, но факт — десять суток мы проводим под одной крышей, не расставаясь ни днем, ни ночью. Мы завтракаем и ужинаем за одним столом. Мы видим друг друга в дневные часы — говорят, что есть женщины, которым это не кажется странным.

Но о чём бы я не думал — я думал о ней. Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал её, что даже дух захватывало и сердце начинало стручать медленно и громко. Я видел её отчетливее, чем если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах её руку.
«Ну ладно — влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать», — сказал я себе.

Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы! Прижмется лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет, это я, твоя Катя. Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя.

Никогда не следует одному бродить по тем местам, где вы были вдвоём.

Собачья площадка – моё любимое место в Москве.

Бороться и искать, найти и не сдаваться.

Да, это была интересная книга, хотя она надолго отравила мне жизнь: почти полгода я не могла двинуть ни рукой, ни ногой, не вспомнив прежде, что советует по этому поводу «Любезность за любезность».

Суп, оказывается, нужно было есть совершенно бесшумно, причем ложку совать в рот не сбоку, а острым концом. Подливку не только нельзя было вылизывать языком, как я это делала постоянно, но даже неприличным считалось подбирать ее с тарелки при помощи хлеба. Пока девушка не замужем, она по возможности не должна выходить со двора одна или с двоюродным братом. Нельзя было спросить: «Вам чего?», а «Извините, кузина, я не поняла», или: «Как вы сказали, дедушка?» В спальне молодой девушки все должно, оказывается, дышать «простотой и изяществом». С родителями – вот это было интересно! – следовало обращаться так же вежливо, как и с чужими. Дуть на суп нечего было и думать, но зато разрешалось тихо двигать ложкой туда и назад для его охлаждения. Но больше всего меня поразило, что при всех обстоятельствах жизни девушка должна быть «добра без слабости, справедлива без суровости, услужлива без унижения, остроумна без едкости, изящно-скромна и гордо-спокойна». Я представляла себе жизнь по книге «Любезность за любезность»: муж в крахмальном воротничке сидит и читает газету; дети тоже сидят и молчат, потому что за столом, кроме «мерси», дети не должны произносить ни слова; никто не сопит, не зевает, не хлебает громко и не дует на суп. Вдруг приносят телеграмму: неприятное известие – мы разорены. Я читаю и остаюсь изящно-скромной и гордо-спокойной.

Андрей осторожно обошел меня и, странно улыбаясь, взял звездочета за шиворот. Никогда прежде я не видела, чтобы Андрей так улыбался. Звездочет крикнул: «Ай!» Пальто стало сниматься с него, и Андрею пришлось остановиться, чтобы свободной рукой всунуть звездочета в пальто.

Иногда он боялся, что зависть пройдет – ведь, кроме зависти, у него в душе была только скука, а от скуки недолго и умереть. Иногда принимался утешать себя: «Ты хотел стать великим – и стал, – говорил он себе. – Никто не завидует больше, чем ты. Ты – Великий Завистник. Ты – Великий Нежелатель Добра Никому».

Он появился неожиданно. Но Лекарь-Аптекарь все-таки успел придумать интересный план: закрыть все окна и молчать, а когда он подойдет поближе, выставить плакат: «У нас все прекрасно». А когда подойдет еще поближе – второй плакат: «Мы превосходно спим». Еще поближе – третий: «У Заботкина – успех», еще поближе – кричать по очереди, что у всех все хорошо, а у него – плохо. В общем, план удался, но не сразу, потому что Великий Завистник сперва притворился добреньким, как всегда, когда ему угрожала опасность.
– Мало ли у меня аптекарей, – сказал он как будто самому себе, но достаточно громко, чтобы его услышали в доме. – Один убежал – и бог с ним! Пускай отдохнет, тем более, он прекрасно знает, что до первого июля чудеса в моем распоряжении.
Петька выставил в окно первый плакат.
– Ну и что же? Очень рад, – сказал Великий Завистник. – И у меня все прекрасно.
Петька выставил второй плакат – «Мы превосходно спим», и Великий Завистник слегка побледнел. Как известно, превосходно спят те, у кого чистая совесть, а уж чистой-то совести во всяком случае позавидовать стоит. Он закрыл глаза, чтобы не прочитать третий плакат, но из любопытства все-таки приоткрыл их – и схватился за сердце.
– Вот как? У Заботкина – успех? – спросил он, весело улыбаясь. – А мне что за дело? Кстати, хотелось бы поговорить с тобой, Лекарь-Аптекарь. Как ты вообще? Как делишки?
– Да-с, успех! – собравшись с духом, закричал Лекарь-Аптекарь. – Надо читать газеты! За «Портрет жены» он получил Большую Золотую Медаль. Пройдет тысяча лет, а люди все еще будут смотреть на его картину. Кстати, он и не думал умирать.
– Вот как?
– Да-с. Вчера купался. Ныряет как рыба! Что, завидно?
Великий Завистник неловко усмехнулся: – Ничуть!
– Счастливых много! – крикнул Портной, – Я, например, влюблен и на днях собираюсь жениться! Что, завидно?
– Твои чудеса никому не нужны! У нас есть свои, почище!
– Все к лучшему!
– О спутниках слышал? На днях запускаем четвертый, на Марс! Что, завидно? Потолстел, негодяй!
И они наперебой стали кричать ему о том, что все хорошо и будет, без сомнения, лучше и лучше. А так как он был Великий Нежелатель Добра Никому и завидовал всем, кто был доволен своей судьбой, зависть, которой было полно его сердце, выплеснулась с такой силой, что он даже почувствовал ее горечь во рту.

Он обрадовался, но не очень, потому что не очень поверил.

В кабинете было много книг: двадцать четыре собрания сочинений самых знаменитых писателей, русских и иностранных. Книги стояли на полках в красивых переплетах, и у них был укоризненный вид – ведь книги сердятся, когда их не читают.
– Ты любишь читать, мой милый?
Конечно, Петька любил читать. И не только читать, но и рассказывать. Старшему Советнику повезло – он давно искал человека, который прочел бы все двадцать четыре собрания сочинений, а потом рассказал ему вкратце их содержание. Он усадил Петьку в удобное кресло и подсунул ему «Три мушкетера». Петька прочел страницу, другую и забыл обо всем на свете.

— Тут нужна интрига, га-га. Например, я надену платочек и подойду к ним, знаете, вроде баба принесла им грибы. А вы спрячетесь под грибы. Вам ведь ничего не стоит. Они станут покупать, а вы – раз! И га-га!
– А нос?
– Ну и что же, у баб бывает такой нос. Или иначе: накинуть на домик сеть, чтобы они все попались, а потом вынимать по очереди Лекаря-Аптекаря, Лошадь и Петьку.
Великий Завистник поморщился: он не любил дураков.

«Я запутался, – думал он через час, пугаясь и холодея. – Мне грозит опасность. Вот что нужно сделать прежде всего: подумать не о себе. Это освежает».
Ему всегда было трудно думать не о себе и главное – неинтересно. Но все-таки он подумал: «Нет, Лекарь-Аптекарь не посмеет приготовить лекарство без моего разрешения. Ведь он знает, что до первого июля я распоряжаюсь чудесами. И Заботкин умрет».
Улыбаясь, Великий Завистник потер длинные белые руки.
«Да, но его отнесут во Дворец Изящных Искусств. Духовой оркестр будет играть над его гробом похоронный марш, и не час или два, а целый день или, может быть, сутки. Самые уважаемые в городе люди», – думал он с отчаянием, чувствуя, как зависть просыпается в сердце, – будут сменяться в почетном карауле у гроба».

Широко известно, что, как только происходит что-нибудь не совсем обыкновенное, сразу же появляются слухи. В тот же день весь город заговорил о том, что некий Персональный Пенсионер, почтеннейший человек со множеством медалей, своими глазами видел девочку в легком платье, которая катилась по улице, как на коньках, а потом — раз! — и взлетела. Не высоко и не из шалости, полагал Персональный Пенсионер, а просто потому, что не могла не взлететь. Его спрашивали: «Почему же все-таки не могла?» Он отвечал, подумав: «Видите ли, она так плавно шла, что положительно не могла не взлететь».

Но ведь нужно уметь любить так, как это нужно тому, кого ты любишь.

Григорьев — яркая индивидуальность, а Диккенса не читал!

Бороться и искать, найти и не сдаваться.

Все было впереди. Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это навсегда, что Катя — моя, и я — её на всю жизнь.

И вдруг происходит то, что казалось невозможным, невероятным. Происходит очень простая вещь, от которой всё становится в тысячу раз лучше-погода, здоровье, дела. Он возвращается…

Если быть — так быть лучшим!

Наблюдательность обостряется от страданий.

Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал её. Это была Катя.

Да спасет тебя любовь моя! Да коснется тебя надежда моя! Встанет рядом, заглянет в глаза, вдохнет жизнь в помертвевшие губы! Прижмется лицом к кровавым бинтам на ногах. Скажет, это я, твоя Катя. Я пришла к тебе, где бы ты ни был. Я с тобой, что бы ни случилось с тобой. Пускай другая поможет, поддержит тебя, напоит и накормит — это я, твоя Катя. И если смерть склонится над твоим изголовьем и больше не будет сил бороться с ней, и только самая маленькая, последняя сила останется в сердце — это буду я, и я спасу тебя.

И как видны были в его лице, во всех движениях, даже в том, как он ел, это счастье, эта удача! У него блестели глаза, он держался прямо и вместе с тем свободно. Если б я не была влюблена в него всю жизнь, так уж в это вечер непременно бы влюбилась.

Он взмахнул фуражкой, когда тронулся поезд, и я шла рядом с вагоном и все говрила: «Да, да».
— Будешь писать?
— Да, да!
— Каждый день?
— Да!
— Приедешь?
— Да, да!
— Ты любишь меня?
Это он спросил шепотом, но я догадалась по движению губ.
— Да, да!

Хорошо скользить, когда есть высота.Плохо выравнивать на уровне крыши!
Саня, не нужно собой рисковать, —
Тетушка просит летать пониже.

Юность кончается не в один день — этот день не отметишь в календаре: «Сегодня кончилась моя юность». Она уходит незаметно — так незаметно, что с нею не успеваешь проститься.

— Катя, — сказал я вдруг, — ты меня не любишь?Она вздрогнула и посмотрела на меня с изумлением. Потом она покраснела и обняла меня. Она меня обняла, и мы поцеловались с закрытыми глазами — по крайней мере я, но, кажется, и она тоже, потому что мы одновременно открыли глаза.

Мы съели по яблоку и угостили соседа, маленького, небритого, сине-черного мужчину в очках, который все гадал, кто мы такие: брат и сестра — не похожи! Муж и жена — рановато!

Но о чём бы я не думал — я думал о ней. Я начинал дремать и вдруг с такой нежностью вспоминал её, что даже дух захватывало и сердце начинало стручать медленно и громко. Я видел её отчетливее, чем если бы она была рядом со мною. Я чувствовал на глазах её руку.
«Ну ладно — влюбился так влюбился. Давай-ка, брат, спать», — сказал я себе.

И вдруг происходит то, что казалось невозможным, невероятным. Происходит очень простая вещь, от которой всё становится в тысячу раз лучше-погода, здоровье, дела. Он возвращается…

И как видны были в его лице, во всех движениях, даже в том, как он ел, это счастье, эта удача! У него блестели глаза, он держался прямо и вместе с тем свободно. Если б я не была влюблена в него всю жизнь, так уж в это вечер непременно бы влюбилась.

Хорошо скользить, когда есть высота.
Плохо выравнивать на уровне крыши!
Саня, не нужно собой рисковать, —
Тетушка просит летать пониже.

Мы съели по яблоку и угостили соседа, маленького, небритого, сине-черного мужчину в очках, который все гадал, кто мы такие: брат и сестра — не похожи! Муж и жена — рановато!

Самые интересные мысли приходят в голову, когда тебе восемнадцать лет.

То разгорается, то гаснет фонарик, то горе, то радость освещает его колеблющийся свет.

Наблюдательность обостряется от страданий.

Этого не бывает, чтобы женщина хоть раз в жизни не пожалела того, кто любит её так долго.

Все было впереди. Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это навсегда, что Катя — моя, и я — её на всю жизнь.

Женщина шевельнула губами. Она ничего не сделала, только шевельнула губами. Она была почти не видна за снежным, матовым, мутным стеклом. Но я узнал её. Это была Катя.

— Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был — к Сковородниковым, — помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
— Пора, брат, уже и свое завести, — серьезно сказал Кораблев.
— Нет, Иван Павлыч.
— Почему так?
— У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал.
Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил.

«Милый Пира-Полейкин, — было торопливо написано на голубоватом листке из его блокнота, — обнимаю тебя. Помни, ты веришь».

Каждый военный труд тяжел, но труд подводников, особенно на «малютках», таков, что я бы, кажется, не согласился променять на один поход «малютки» десять самых опасных полётов.

Как ни сложна жизнь личности, жизнь человека ещё сложнее.

И всё это лишь промежуток затянувшийся, как затягивается бессонная ночь. Но ночь никогда не переходит в ночь. Ночь кончается и наступает утро…

Потом я поняла: у неё никого не было — ни друзей, ни знакомых. Она была одна, как бывает один-одинёшенек человек в пустыне, раскинувшейся вокруг на тысячи километров…

Не тaк уж много нa свете людей, без которых хотя и можно, но не очень хочется жить.

Не все люди могут любить, потому что любовь – это такой же талант, как художество или наука.

Нет, просто надоели эти скоты, которые мешают жить и работать! Надоели карьеристы, доносчики, лицемеры! И знаешь, кто виноват в том, что они командуют нами? Мы! Мы слишком вежливы, мы обходим скользкие места, мы боимся говорить правду. Мы терпим и учим других терпеть, а они тем временем действуют – и решительно, умело!

Когда в жизни случается неприятность, нужно только объяснить себе ее причину — и на душе станет легче.

Правду трудно доказать именно потому, что она не требует доказательств.

Все люди как люди. Один я, как собака.

Думать — это упорно исследовать предмет, подходить к нему с той и с другой стороны, собрать все доводы в пользу того или другого мнения о нем, устранить возражения, признать пробелы там, где они есть, и доказать, что их нет там, где находят другие.

Египетским фараонам казалось, что они совершают великое, воздвигая пирамиды. Мы убеждены, что великое — это то, что совершается во имя и для счастья народа. В основе одиночества лежит разочарование, ненависть, злоба. Чтобы совершить великое, надо любить.

В конце концов доказано, что любовь — это состояние, зависящее от прилива крови к продолговатому мозгу. И мне, например, не ясно, почему из-за этого факта, имеющего место в организме моего старшего брата, весь дом должен переворачиваться вверх ногами.

Она была совершенно синяя — над нами горела синяя лампочка, и должно быть поэтому я так осмелел. Мне давно хотелось поцеловать ее, еще когда она только что пришла, замерзшая, раскрасневшаяся, и приложилась к печке щекой. Но тогда это было невозможно. А теперь, когда она была синяя, — возможно. Я замолчал на полуслове, закрыл глаза и поцеловал её в щеку.

А в соседней комнате сестра перебирает карточки.
«Карточка — смерть, карточка — жизнь».

Где же ты Катя? У нас одна жизнь, одна любовь — приди ко мне Катя! Впереди еще много трудов и забот, война еще только началсь. Не покидай меня! Я знаю, тебе трудно было со мной: ты очень боялась за меня, всю жизнь мы встречались под чужой крышей. А разве я не понимаю, как важен для женщины дом? Может быть, я мало любил тебя, мало думал о тебе… Прости меня, Катя!

Мы в купе международного вагона Владивосток-Москва. Невероятно, но факт — десять суток мы проводим под одной крышей, не расставаясь ни днем, ни ночью. Мы завтракаем и ужинаем за одним столом. Мы видим друг друга в дневные часы — говорят, что есть женщины, которым это не кажется странным.

То разгорается, то гаснет фонарик, то горе, то радость освещает его колеблющийся свет.

Когда работаешь целый день, разные невеселые мысли приходят и уходят: ничего не поделаешь — помещение занято.

Никогда не следует одному бродить по тем местам, где вы были вдвоём. Обыкновенный сквер в центре Москвы кажется самым грустным местом в мире. Не слишком шумная, довольно грязная улица, которых в Москве сколько угодно, наводит такую тоску, что невольно начинаешь чувствовать себя гораздо старше и умнее.

Никогда нельзя быть слишком уверенным в том, что тебя любят. Что тебя любят, несмотря ни на что. Что может пройти ещё пять или десять лет, и тебя не разлюбят…

— Между прочим, замечено, Иван Павлыч, что я всю жизнь прислоняюсь к чужим семействам. Когда маленький был — к Сковородниковым, — помните, я вам рассказывал. Потом к Татариновым. А теперь к доктору.
— Пора, брат, уже и свое завести, — серьезно сказал Кораблев.
— Нет, Иван Павлыч.
— Почему так?
— У меня не идет это дело.
Кораблев помолчал.
Он налил себе, мы чокнулись, выпили, и он снова налил.

Я думаю о тебе так много, что мне даже странно, откуда берётся время на всё остальное. Это потому, что всё остальное — это тоже каким-то образом ты.

За горем приходит радость, за разлукой — свидание. Всё будет прекрасно, потому что сказки, в которые мы верим, ещё живут на земле…

К истории капитана Татаринова Анна Степановна подошла с неожиданной стороны.
— Несчастные женщины! — сказала она, хотя о женщинах не было сказано ни слова. — И год ждут, и два… Он, может быть, и умер давно, и следа не осталось, а они все ждут, все надеются: может вернется! А эти бессонные ночи! А дети! Что детям сказать? А эти чувства безнадежные, от которых лучше бы самой умереть! Нет, вы мне не говорите, — с силой сказала Анна Степановна, — я это видела своими глазами! И если вернется такой человек — конечно, герой, что и говорить. Ну и она — героиня!

Бывают такие минуты, когда жизнь вдруг переходит на другую скорость – все начинает лететь, лететь и меняется быстрее, чем успеешь заметить.

Каждый военный труд тяжел, но труд подводников, особенно на «малютках», таков, что я бы, кажется, не согласился променять на один поход «малютки» десять самых опасных полётов.

Этого не бывает, чтобы женщина хоть раз в жизни не пожалела того, кто любит её так долго.

Самые интересные мысли приходят в голову, когда тебе восемнадцать лет.

Старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.

Он обрадовался, но не очень, потому что не очень поверил.

В кабинете было много книг: двадцать четыре собрания сочинений самых знаменитых писателей, русских и иностранных. Книги стояли на полках в красивых переплетах, и у них был укоризненный вид – ведь книги сердятся, когда их не читают.
– Ты любишь читать, мой милый?
Конечно, Петька любил читать. И не только читать, но и рассказывать. Старшему Советнику повезло – он давно искал человека, который прочел бы все двадцать четыре собрания сочинений, а потом рассказал ему вкратце их содержание. Он усадил Петьку в удобное кресло и подсунул ему «Три мушкетера». Петька прочел страницу, другую и забыл обо всем на свете.

— Тут нужна интрига, га-га. Например, я надену платочек и подойду к ним, знаете, вроде баба принесла им грибы. А вы спрячетесь под грибы. Вам ведь ничего не стоит. Они станут покупать, а вы – раз! И га-га!
– А нос?
– Ну и что же, у баб бывает такой нос. Или иначе: накинуть на домик сеть, чтобы они все попались, а потом вынимать по очереди Лекаря-Аптекаря, Лошадь и Петьку.
Великий Завистник поморщился: он не любил дураков.

Он появился неожиданно. Но Лекарь-Аптекарь все-таки успел придумать интересный план: закрыть все окна и молчать, а когда он подойдет поближе, выставить плакат: «У нас все прекрасно». А когда подойдет еще поближе – второй плакат: «Мы превосходно спим». Еще поближе – третий: «У Заботкина – успех», еще поближе – кричать по очереди, что у всех все хорошо, а у него – плохо. В общем, план удался, но не сразу, потому что Великий Завистник сперва притворился добреньким, как всегда, когда ему угрожала опасность.
– Мало ли у меня аптекарей, – сказал он как будто самому себе, но достаточно громко, чтобы его услышали в доме. – Один убежал – и бог с ним! Пускай отдохнет, тем более, он прекрасно знает, что до первого июля чудеса в моем распоряжении.
Петька выставил в окно первый плакат.
– Ну и что же? Очень рад, – сказал Великий Завистник. – И у меня все прекрасно.
Петька выставил второй плакат – «Мы превосходно спим», и Великий Завистник слегка побледнел. Как известно, превосходно спят те, у кого чистая совесть, а уж чистой-то совести во всяком случае позавидовать стоит. Он закрыл глаза, чтобы не прочитать третий плакат, но из любопытства все-таки приоткрыл их – и схватился за сердце.
– Вот как? У Заботкина – успех? – спросил он, весело улыбаясь. – А мне что за дело? Кстати, хотелось бы поговорить с тобой, Лекарь-Аптекарь. Как ты вообще? Как делишки?
– Да-с, успех! – собравшись с духом, закричал Лекарь-Аптекарь. – Надо читать газеты! За «Портрет жены» он получил Большую Золотую Медаль. Пройдет тысяча лет, а люди все еще будут смотреть на его картину. Кстати, он и не думал умирать.
– Вот как?
– Да-с. Вчера купался. Ныряет как рыба! Что, завидно?
Великий Завистник неловко усмехнулся: – Ничуть!
– Счастливых много! – крикнул Портной, – Я, например, влюблен и на днях собираюсь жениться! Что, завидно?
– Твои чудеса никому не нужны! У нас есть свои, почище!
– Все к лучшему!
– О спутниках слышал? На днях запускаем четвертый, на Марс! Что, завидно? Потолстел, негодяй!
И они наперебой стали кричать ему о том, что все хорошо и будет, без сомнения, лучше и лучше. А так как он был Великий Нежелатель Добра Никому и завидовал всем, кто был доволен своей судьбой, зависть, которой было полно его сердце, выплеснулась с такой силой, что он даже почувствовал ее горечь во рту.

Мечтатель сильнее всего ощущает реальность: слишком часто он падает с неба на землю.

Веник. Слоем грязи пол зарос –
Не видать ступенек. –
«Эх, купить бы пылесос! –
Размечтался веник. –
Я стоял бы здесь в углу
И давал советы:
Там соринка на полу,
Здесь – соринки нету.
Я ведь – нечего скрывать! –
На работу падок…
Пылесос бы мне достать,
Я б навёл порядок!»

Старые истории долго живут, гораздо дольше, чем это кажется с первого взгляда.

К истории капитана Татаринова Анна Степановна подошла с неожиданной стороны.
— Несчастные женщины! — сказала она, хотя о женщинах не было сказано ни слова. — И год ждут, и два… Он, может быть, и умер давно, и следа не осталось, а они все ждут, все надеются: может вернется! А эти бессонные ночи! А дети! Что детям сказать? А эти чувства безнадежные, от которых лучше бы самой умереть! Нет, вы мне не говорите, — с силой сказала Анна Степановна, — я это видела своими глазами! И если вернется такой человек — конечно, герой, что и говорить. Ну и она — героиня!

Знаешь, какая у него главная черта? Он всегда останется юношей, потому что это пылкая душа, у которой есть свои идеалы. — Он строго посмотрел на меня и повторил: — Душа, у которой есть свои идеалы… А ты гордая — и можешь этого не заметить.

Трусость переходит в подлость.

Случалось ли вам чувствовать, как вы полны одной мыслью, так что даже странным кажется, что есть на свете какие-нибудь другие желания и мысли, и вдруг точно буря врывается в вашу жизнь, и вы мгновенно забываете то, к чему только что стремились всей душой?

Кому-то не хватает одной женщины, и он переключается на пятую, десятую. А другому не хватает жизни, чтобы любить одну-единственную.

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твоё существование, не стало
моё существованье для тебя.

Знаете это чувство: когда стоишь вот так, на самом краю обрыва — так и тянет прыгнуть?… У меня его нет.

Мысленно сменить зиму на весну и влюбиться.

Очень хорошо, что ты рассталась с отцом, Таня. Это такой человек, которого трудно не пожалеть, а вместе с тем жалеть его — преступление!

Мужчина и женщина, говоря на одном языке, вкладывают совершенно различный смысл в то, что они говорят.

Часы созданы для того, чтобы не опоздать на лекцию или на свиданье, а ты, глядя на них, думаешь о том, что такое время.

Я сижу на берегу подолгу, часами, и забываю обо всём печальном и некрасивом, и думаю, что без красоты человеку нет сил жить. Вам не кажется, что восприятие красоты — не менее сильный инстинкт, чем доброта и сочувствие к людям?

Человек, заблудившийся в мире фантазий, питается плодами собственного воображения.

Свободные люди служат своей стране,
А рабы — ее правителям.

Бриллиант, как Вор Багдадский, для тебя я, милая, готов украсть,
На подвиги во имя красоты твоей влечёт меня любовь моя и страсть!!!

Бессмертный полк — он в памяти живых людей бессмертен,
Он в поколеньях будет жить, передаваемый от сердца к сердцу.

Вы можете закрыть глаза на вещи, которые вы не хотите видеть, но вы не можете закрыть своё сердце на вещи, которые вы не хотите чувствовать.

— У меня, и правда, есть чувства к тебе.
— Правда?
— Да. Я чувствую, что ты действуешь мне на нервы.

И я тебя люблю без всяких тоже!..

Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.

Самое худшее, когда нужно ждать и не можешь ничего сделать. От этого можно сойти с ума.

Любовь не терпит объяснений. Ей нужны поступки.

Странно, каких только путей мы не выбираем, чтобы скрыть свои истинные чувства.

Кто хочет удержать – тот теряет. Кто готов с улыбкой отпустить – того стараются удержать.

Так бывает, когда, слушая музыку, думаешь о «своём», и оказывается, что «своё» — это та же музыка, которую ты всё-таки слышишь.

Любовь совсем не абстракция, а такая же вещественность, как голод или жажда! Такая же страсть, как опиум, от которой, говорят, нельзя излечиться.

Вы даже не можете вообразить, как часто приходится лгать — на каждом шагу. Иногда даже хочется сказать правду, я попробовала, но перестала, заметив, что её-то и принимают за ложь.

Мужчина любит в женщине себя, то есть создание своей воли и воображения.

Я боюсь, что Ваша деликатность держит в плену Вашу искренность.

Устала я не от труда, а от борьбы с собственной душой. Не умею я применяться к жизни, всё хочется приложить к ней своё, а это «своё», воспитанное в мечтах, слишком хрупко и разлетается на куски при первом же столкновении.

«Дом» — это ведь не хозяйство, не «совместное квартирование», как ты говорил, даже не дети. «Дом» — это когда друг от друга ничего не скрывают. Ведь сегодня у нас с тобой — «дом».

Лежу и думаю о том, что любовь — это, в сущности, простейший способ познания мира и что подлинную сущность человека видит только тот, кто действительно любит. Кто писал о «музыке души»? Её-то и слышит тот, кто любит. А все другие слышат в лучшем случае гаммы, а то и уличный шум…

О разлуках я могла бы, кажется, написать целую книгу. Они ведь очень разные: замораживающие, когда вспоминались только эти невстречи. Бабьи, когда смертельно хотелось, чтобы ты был здесь, рядом, как сейчас, сию же минуту. Похоронные, когда совсем, навсегда теряешь надежду.

Разлука научила её любви — не той раскалывающей, кидающей из стороны в сторону, непроглядной, а чистой, подлинной, прячущейся, скрытой.

Задумываться над тем, зачем ты живёшь, может только человек, у которого есть для этого время.

Семь нот озвучить может человек, освоив музыкальный инструмент,
Но чувства человеческой души нотации, понятной всем, пока что нет.
Хотя и претендуют ими быть эмотиконы,
Они не более, чем чувств реальных клоны.

Отдав две трети жизни на девиза «Время — деньги» воплощенье,
В оставшуюся треть мы сетуем, что нет той формулы обратного решенья.

В поэзии уместно различатьВульгарность грубую и тонкую народность,
Приняв Некрасова или Есенина строку за вкуса эталон и качества печать,
В экзамене на стихотворца профпригодность.

Я не хочу читать книгу твоей жизни, я не хочу узнать тебя получше.
Между дружбой и любовью — слишком много знаний убивает последнее.
Между ангелом в тебе и твоей плотской женской сутью, если ты хочешь знать правду,
Между этими двумя, между ними, между двумя — я выбираю второе.

Зима пробуждает аппетит. Пока на улицах лежит снег, шоколадное пирожное — лучшее лекарство.

Совесть обычно мучит не тех, кто виноват.

Трудно найти слова, когда действительно есть, что сказать.

Я не ухожу, просто иногда меня нет…

И вдруг меня охватывает несказанная печаль, которую несёт в себе время; оно течёт и течёт, и меняется, а когда оглянешься, ничего от прежнего уже не осталось. Да, прощание всегда тяжело, но возвращение иной раз ещё тяжелее.

Жила-была волна и любила утес, где-то в море, скажем, в бухте Капри. Она обдавала его пеной и брызгами, день и ночь целовала его, обвивала своими белыми руками. Она вздыхала, и плакала, и молила: «Приди ко мне, утес!» Она любила его, обдавала пеной и медленно подтачивала. И вот в один прекрасный день, совсем уже подточенный, утес качнулся и рухнул в ее объятия.
И вдруг утеса не стало. Не с кем играть, некого любить, не о ком скорбеть. Утес затонул в волне. Теперь это был лишь каменный обломок на дне морском. Волна же была разочарована, ей казалось, что ее обманули, и вскоре она нашла себе новый утес.

Мне не лучше и не хуже. Мне — никак.

Всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит её вечная мука.

Женщина не должна говорить мужчине о том, что любит его. Об этом пусть говорят её сияющие, счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.

Жалею ли я? Не знаю. Ведь это был шаг в неизвестность, который привлекал меня именно потому, что, шагая, я не знала, ступлю ли я на твёрдую землю. И не ступила. Не земля у меня под ногами, а плот.

Это покажется тебе наивным, даже нелепым, но тайная надежда, глупая надежда, что ты любишь только меня, никогда не оставляла меня. Может быть, потому, что все мои встречи с другими — это ты.

Случается, что, расставаясь, тайно чувствуешь, что любые уверения: «Бог даст, ещё увидимся» и т. д. — звучат безжизненно, пусто.

И потом она сказала, что, если бы у нее была какая-нибудь страсть, она была бы счастлива, будь это хотя бы ужение рыбы. «Страсть сама по себе счастье, и заглушать её в себе, бороться с ней — что может быть глупее?»

В метро, в автобусах я пишу тебе длинные письма, а когда возвращаюсь домой, усталая, трудно взяться за перо.

Мы поссорились, должно быть навсегда, потому что она не из тех, кто возвращается, а я не из тех, кто просит вернуться.

Ты пишешь, что мой портрет стоит у тебя на столе и что я кажусь тебе подчас чужой, почти незнакомой. Это случается и со мной, по утрам, перед зеркалом, после бессонной ночи.

Между нами — дружба, но прошлое ещё слишком близко.

Впрочем, море я не стала бы писать — и не только потому, что оно слишком красиво. Оно ежеминутно меняется, и останавливать его на холсте — это значит, мне кажется, подменять одно время другим. Ведь у художника своё, особенное время, отличающее его от фотографа, который может сделать моментальный снимок. Нет, при виде моря мне хочется не писать, а летать.

Между «знать» и «любить» — целая пропасть.

Душа засорена бог знает чем, засорялась всю жизнь и продолжает засоряться почти ежедневно. Любовь, как метла, как баба с мокрой тряпкой в руках, трудилась и трудится до седьмого пота, чтобы вымести этот сор. Любовь очищает душу, возвращая её к самопознанию, к способности внутреннего взгляда, без которого смысл жизни уходит между пальцами, как песок.

Следовало бы лишь до известной степени быть откровенной со всеми.

Ты станешь смеяться, но прежде чем приняться за письмо к тебе, я крашу губы, подвожу глаза, с сожалением разглядываю морщинки вокруг рта и глаз. Говорят, что стареют, когда этого хотят. Неправда! Когда этого не хотят — ещё больше стареют.

Прятаться, не принадлежать себе, насиловать свои желания — да я не мог бы прожить так и двух дней! Это не жизнь, а медленное самоубийство души.

Нет ничего убедительнее собственного примера.

Есть такие стихи, когда читая их, становится до слёз жаль, что они написаны другим.
Это не менее горько, чем осознавать, что женщина, которую любишь, любит другого.

В исполнительском актёрском искусстве, синематограф — это преходящая тактика реальности текущего момента, а театр — это стратегия не подвластных времени абстрактных идей.

Чем сложнее и тоньше человек, тем труднее ему найти родственную ему душу.
Но когда он ее находит — он привязывается к ней на всю оставшуюся жизнь.

Кто ночью пишет стихи,
Кто утром шампанское пьёт,
Тот ни за какие грехи
На казнь за людей не пойдёт.

Факт, что любой человек смертен, непонятен только ребёнку, но то что это относится и к самому себе удаётся осознать только к самому концу жизни.

Рогоносец — это до конца осточертевший муж.

Но даже магия не длится вечно, и заклятью все же настаёт когда-нибудь конец,Нет от Любви защиты для любых на свете смертных женских бьющихся сердец.

Не аукайтесь с кукушкой.

Она улыбнулась, и мне показалось, что весь мир стал светлее.

Ошибочно предполагать, будто все люди обладают одинаковой способностью чувствовать.

И что бы с вами ни случилось — ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным.

А почему бы ей не смеяться? Смеяться ведь лучше, чем плакать. Особенно, если и то и другое бесполезно.

Самое правильное при расставании — уйти.

Мне нужно, чтобы мною восторгались! Хочу, чтобы из-за меня теряли голову! Чтобы без меня не могли жить! А ты можешь!

— Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
— Это ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.

Говорят, труднее всего прожить первые семьдесят лет. А дальше дело пойдет на лад.

Утешает только самое простое. Вода, дыхание, вечерний дождь. Только тот, кто одинок, понимает это.

Отец уже на сборном пункте, и хотя он — офицер, мне всё-таки кажется нелепым и необъяснимым, что этот добрый, робкий, всю жизнь страдавший от застенчивости человек будет изо всех сил стараться убивать других людей и что для всех нас это стало теперь самым важным делом на свете.

Посторонние мысли, как известно, вредны для работы. В особенности когда невозможно сделать их непосторонними или даже главными.

Набережную трудно изменить, поскольку она слагается из неба, берега и моря.

Война кончилась пять лет назад, но для многих она ещё продолжается. В редкой семье не было потерь, и они не забыты. Не редкость и до сих пор встретить молодую женщину в трауре по мужу, погибшему на Марне или под Верденом. А сколько инвалидов, сирот, обездоленных матерей! Как часто и в праздничные дни видишь в окне бледное, скорбное лицо, выглядывающее из-за отогнутой занавески.

Время летит, как метеорит, не успеваешь оглядываться.

Надо было с чего-то начинать. Надо было что-то продолжать.

Конечно, это было отступление, но ведь отступал же и Кутузов.

А у меня другое отношение к смерти. Если бы я знала свой час, я бы совсем не торопилась — напротив, это знание стало бы для меня одним из условий свободы.

Есть две ревности: одна — ложь самому себе, своему сердцу, другая — ложь в других.

Но можно ли найти себя без поисков и, следовательно, без участия сердца?

Кстати, не подумай, что я исключаю себя из числа ищущих «новое» в прошлом.

В обязанность дружбе полную искренность я не ставлю и сама всегда и во всём откровенной быть не хочу, так как у каждого есть своя «святая святых».

Жизнь шла незаписанная, неназванная. Прошлое стало осязательно прошлым. Ещё более осязательным было настоящее с его ощущением независимости, ни перед кем невиновности, никому и ни в чём неодолженности.

Я легко забываю языки, а с языком теряешь душу народа.

Заходят, рассказывают об охоте, о бандитах. Говорят они на испорченном итальянском, я их понимаю, они меня — нет, но это ничуть не мешает нашим беседам.

Мне давно стало ясно, что Вы решились не шутить с жизнью, а победить её, раз уж судьба Вам её подарила.

Слишком много опыта было и мало счастья. В этом опыте, кстати сказать, таится убеждение, что с годами женщина входит во вкус семейной жизни, а мужчина теряет этот вкус.

Любовь — это когда любят не только за достоинства, но и за пороки.

Летят часы, бегут года, походкой мерною идут слоны-столетья…
И лишь искусства волшебство таит секрет как путь найти в бессмертье.

Когда целуют в юности поспешно, наудачу,
Порой всю жизнь об этом безутешно плачут.

Минотавр был пленником своего собственного лабиринта.

Кто без тебя мою заполнит пустоту,
Кто без тебя собой заполнит мои ночи…
Из плена гордости освободи прощенья доброту,
Моя душа жить без твоей души не может и не хочет!

Посмотри, на небе звёзды горят.
Каждая звезда — это искра любви,
Что зажёг во мне случайный твой взгляд,
Юность мою и весну оживив.

То, чего не можешь заполучить, всегда кажется лучше того, что имеешь. В этом и состоит романтика и идиотизм человеческой жизни.

Многое, что можно было бы сделать, мы не делаем, сами и не зная почему.

Ожидание разъедает душу.

В неприятных воспоминаниях есть одна хорошая сторона: они убеждают человека в том, что он теперь счастлив, даже если секунду назад он в это не верил. Счастье — такое относительное понятие! Кто это постиг, редко чувствует себя совершенно несчастным.

О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлив. А о несчастье люди рассказывают ночи напролет.

Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным, но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за все, что с нею связано, — за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за дивную глупость, за утраченный рай!

Любовь — это когда хочешь с кем-то состариться.

Самые простые чувства — это и есть самые сильные чувства. И одно из них — ревность.

Люди ещё больший яд, чем алкоголь или табак.

Дёшево только то, что носишь без чувства уверенности в себе.

Это и есть счастье, — думала Лилиан. — Минута тишины перед тем, что тебя ждет.

Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза?

Тогда всё, что придёт потом, покажется вам приятной неожиданностью.

Устала я, и устала от своей усталости.

Если женщина принадлежит другому, она в пять раз желаннее, чем та, которую можно заполучить.

Логически мыслить — это правильно, а логически жить — нет.

Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я безмерно счастлива. Ты, и только ты у меня в мыслях, когда я просыпаюсь и когда засыпаю. Другого я ничего не знаю. Я думаю о нас обоих, и в голове у меня словно серебряные колокольчики звенят… А иной раз – будто скрипка играет… Улицы полны нами, словно музыкой… Иногда в эту музыку врываются людские голоса, перед глазами проносится картина, словно кадр из фильма… Но музыка звучит… Звучит постоянно…

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником — когда видишь, что делает из нее большинство людей.

Один из двоих всегда бросает другого. Весь вопрос в том, кто кого опередит.

Осенью рвутся пакты и всё становится недействительным. И человек хочет… Да, чего же он хочет?
— Любви.

Нигде ничто не ждёт человека. Всегда надо самому приносить с собой всё.

– Выпьем, ребята! За то, что мы живём! За то, что мы дышим! Ведь мы так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!

Вы доверяете своим зрительным впечатлениям, а нужно как-то отделываться от них, и чем скорее, тем лучше. Им можно доверять, когда мы, например, обедаем, чтобы не поднести ложку к уху. А перед картиной надо искать зрительные впечатления художника, а не ваши.

Это странным вам, наверное, покажется, но я всегда думала, что дать можно только богатому, а помочь только сильному.

Греховодник отче Константине! На женску красу не зри, ибо та краса сладит сперва, а после бывает полыни горше. Не возводи на неё очей своих, да не погибнешь. Беги от красоты женской, как Ной от потопа, как Лот от Содома. Ибо кто есть жена? Сеть, сотворённая бесом, сатанинский праздник, покоище змеиное, болезнь безысцеленная, коза неистовая, ветер северный, день ненастный. Лучше лихорадкой болеть, нежели женой обладаему быть: лихорадка потрясёт да отпустит, а жена до смерти иссушит. Кротима — высится, биема — бесится. Всякого зла злее жена.

В мире цитат существуют две категории людей: те, кто бросают фразы и те, кто их подхватывают.

Высшее достижение актера/актрисы во время выступления на сцене или экране — это когда ему/ей удаётся на это время заставить зрителя забыть имя этого актёра/актрисы.

Общество с засильем мужского шовинизма предпочитает вручать женщинам отбойные молотки вместо вибраторов.

Успешный режиссёр, натурою своей, — всегда Пигмалион,
Ведь из актрисы, как из камня, Галатею высекает он.

Вместо того, чтобы жить сегодняшним днём, сначала мы ожидаем будущего, а потом живём прошлым.

Мир не из счастья весь соткан,Жизнь — не на поле цветы.Время придёт, своим фоткам,
Будешь завидовать ты…

Ушли любовь, страданья, муки…
Живу под тенью я разлуки,
Над мною распростёршей руки,
И песни Умершие звуки,
Застыли в молчаливом крике.
И на моём потухшем лике,
Как нераскрытые улики,
Давно засохли эти слёзы,
Отбушевали в сердце грозы,
И душу усыпив, морозы
Похоронили счастья грёзы
В сугробах вечной пустоты.
Вот так живу я, знаешь ль, ты…

После заката солнца в долине, лежащей между Тигром и Эфратом, погружается в темноту столица Мусульманского Халифата.
Покров ночи опускается на утомлённый жарой древний город, Багдад.
И лишь только иглы высоко вознесенных минаретов нежно отражают холодный свет Луны.

У меня такое чувство, будто я оказалась среди людей, которые собираются жить вечно. Во всяком случае, они так себя ведут. Их настолько занимают деньги, что они забыли о жизни.

Если хочешь что-то сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь.

Только не принимать ничего близко к сердцу. Ведь то, что примешь, хочется удержать. А удержать нельзя ничего.

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. — и ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

— Плохая погода, — сказал он.
— Нет, — ответила она. — Для меня хорошая.
— Почему?
— Потому что не надо выходить на улицу.

Счастья кругом — сколько угодно. Только нагибайся и подбирай.

Правда в том, что рано или поздно дичь становится умнее охотника. Просто для неё больше поставлено на карту.

В наш деловой век нужно уметь быть романтиком.

Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают всё. Даже могилы.

Что может дать один человек другому, кроме капли тепла? И что может быть больше этого?

Ночь многое усложняет.

Наше прошлое научило нас не заглядывать далеко вперед.

Сказочное счастье — лежать и ни о чём не думать…

Удивительно, что при самых естественных вещах человек краснеет. При пошлых — никогда.

До чего же теперешние молодые люди все странные. Прошлое вы ненавидите, настоящее презираете, а будущее вам безразлично. Вряд ли это приведет к хорошему концу.

На свете множество декораций, игра никогда не прекращается, и тот, кто видел голые колосники во всей их ужасной наготе и не отпрянул в испуге, — тот может представить себе бесконечное количество сцен с самыми разными декорациями. Тристан и Изольда никогда не умирали. Не умирали ни Ромео и Джульетта, ни Гамлет, ни Фауст, ни первая бабочка, ни последний реквием». Она поняла, что ничто не погибает, всё лишь испытывает ряд превращений.

Ведь чудо всегда ждёт нас где-то рядом с отчаянием.

Поэт — факир, манипулятор слова,
Его талант — пером творить гипноз.
Поэзии лирической суть и основа
— Обманом заманить читателя в Мир нереальный грёз.

Извечно гордость и любовь ведут упрямо спор.
Любовь к признанию зовёт, а гордость говорит: «Не смей!» — любви наперекор.

Любовь через сердца наводит чувств мосты.
Я на одном краю моста стою, а на другом своею красотой блистаешь ты…

Не может лжец лжеца призвать в суде к ответу.
Один другому ложь за правду продавал, ну а второй платил в ответ ему фальшивою монетой.

Порою демократия используется как трамплин для достижения анти-демократических целей.

«Олух царя небесного» — этот тот, у кого «нет царя в голове».

Влюбился до сме́рти в себя, глядя на отражение свое в воде, Нарцисс.
Таким, как он, страницу в Инстаграмме подарив, судьба продлила жизнь.

Иногда и любовь не в радость, не правда ли?

Мир не сумасшедший. Только люди.

Память — самый подлый предатель на свете.

Если мы перестанем делать глупости — значит мы состарились.

Любовь — это борьба. И главная опасность — желание отдать себя целиком. Кто сделает это первым — тот проиграл. Нужно сжать зубы и быть жестоким — тогда победишь.

Самый чудесный город — это тот, где человек счастлив.

Если от чего-нибудь отказываешься, то не надо это терять совсем. Так поступают только идиоты.

Я, например, очень люблю, когда в воскресенье идёт дождь. Как-то больше чувствуешь уют.

— Вы не любите говорить о себе, не правда ли?
— Я даже думать не люблю о себе.

Какие странные пути выбирает иногда чувство, которое мы зовём любовью…

Нет ничего утомительнее, чем присутствовать при том, как человек демонстрирует свой ум. В особенности если ума нет.

Мне хотелось сказать ей что-нибудь, но я не мог…. И даже если нужные слова приходят, то стыдишься их произнести. Все эти слова принадлежат прошлым столетиям. Наше время не нашло ещё слов для выражения своих чувств. Оно умеет быть только развязным, всё остальное — искусственно.

Слова, сказанные в темноте, — разве они могут быть правдой? Для настоящих слов нужен яркий свет.
— Откуда ты все это знаешь?
— Оттого что люблю тебя.
Как она обращается с этим словом, подумал Равик. Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его чем придется и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого «я», чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии!
Но кому удалось постичь самую суть? Разве то, что я сказал о старости вдвоем, не величайшая глупость? И разве при всей своей бездумности она не ближе к истине, чем я? Зачем я сижу здесь зимней ночью, в антракте между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, точно школьный наставник? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову ринуться в омут, — пусть ни во что и не веря?…

Вы знаете, что на свете всего ужаснее? Признаюсь вам по секрету: то, что в конце концов ко всему привыкаешь.

Размышления могут изматывать не меньше, чем напряжённый бег.

Классический театр не устаревает, устаревают люди, которые любят его смотреть.

Мир — это сцена, жизнь — спектакль, судьба изменчиво превратна…
Недаром по-простому неудачника зовут актером «погорелого» театра.

Пожар порождается от одной искры, а жизнь — от одной капли.

Политика — это продвижение предложений бизнес-интересов другими средствами.

Мне строчки эти Осипа по духу так близки,
Души Еврейской россыпи, боль грусти и тоски.

— Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
— А вот я определённо поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное. Вот ты принёс сирень — и я уже счастлива.
— Это не поверхностность — это высшая философия.

Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.

Я думал, что прощание – всегда конец. Ныне же я знаю: расти тоже значит прощаться. И расти нередко значит покидать. А конца не существует.

Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.

Слишком поздно. Ничего нельзя вернуть. Ничто не возвращается. Так же, как не возвращается прожитое мгновение.

Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют чрезвычайно успокаивающе.

Да здравствует депрессия – оборотная сторона радости!

Слышишь? Оказывается, всё очень просто, если относиться к жизни просто.

Жить — значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплиться огонек доброты… Не надо отказываться от нее… Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.

Вам, должно быть, нелегко живётся, если вы всё ещё верите в справедливость.

Я понял, что нет такого места, которое было бы настолько хорошим, чтобы ради него стоило бросаться жизнью. И таких людей, ради которых это стоило бы делать, тоже почти нет.

Потерял навсегда – безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, однажды слившееся с другим, никогда уже не испытывает того же с прежней силой.

Каким неуклюжим становится человек, когда он любит по-настоящему! Как быстро слетает с него самоуверенность! И каким одиноким он себе кажется, весь его хвалёный опыт друг рассеивается, как дым, и он чувствует себя таким неуверенным!

Разум дан человеку, чтобы он понял: жить одним разумом нельзя. Люди живут чувствами, а для чувств безразлично, кто прав.

— Нет, – быстро сказал он. – Только не это. Остаться друзьями? Развести маленький огородик на остывшей лаве угасших чувств? Нет, это не для нас с тобой. Так бывает только после маленьких интрижек, да и то получается довольно фальшиво. Любовь не пятнают дружбой. Конец есть конец.

— Ты никогда ничего не боишься.
— Я уже ничего не боюсь. Это не одно и то же.

Поэт — факир, манипулятор слова,
Его талант — пером творить гипноз.
Поэзии лирической суть и основа
— Обманом заманить читателя в Мир нереальный грёз.

Извечно гордость и любовь ведут упрямо спор.
Любовь к признанию зовёт, а гордость говорит: «Не смей!» — любви наперекор.

Любовь через сердца наводит чувств мосты.
Я на одном краю моста стою, а на другом своею красотой блистаешь ты…

Не может лжец лжеца призвать в суде к ответу.
Один другому ложь за правду продавал, ну а второй платил в ответ ему фальшивою монетой.

Опять эта проклятая раздвоенность — делаешь одно, думаешь о другом.

Одиночество легче, когда не любишь.

Дай женщине пожить несколько дней такой жизнью, какую ты ей предложить не можешь, и наверняка потеряешь её.

Тебя держит сама любовь, а не человек, случайно носящий её имя. Ты ослеплён игрой воображения, разве можешь ты судить и оценивать? Любовь не знает ни меры, ни цены.

Настоящая любовь не терпит посторонних.

А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…

Мать — это самое трогательное из всего, что есть на земле. Мать — это значит: прощать и приносить себя в жертву.

— Я так счастлива, — сказала она.
Я стоял и смотрел на неё. Она сказала только три слова. Но никогда еще я не слыхал, чтобы их так произносили. Я знал женщин, но встречи с ними всегда были мимолетными — какие-то приключения, иногда яркие часы, одинокий вечер, бегство от самого себя, от отчаяния, от пустоты. Да я и не искал ничего другого; ведь я знал, что нельзя полагаться ни на что, только на самого себя и в лучшем случае на товарища.

Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь.

Самый легкий характер у циников, самый невыносимый — у идеалистов. Вам не кажется это странным?

— Ты любишь меня? — спросил я.
Она отрицательно покачала головой.
— А ты меня?
— Нет. Вот счастье, правда?
— Большое счастье.
— Тогда с нами ничего не может случиться, не так ли?
— Решительно ничего, — ответила она.

Действуй, пока никто не успел тебе запретить.

В них слишком много от мелодрамы, от искушения солгать.

Странное чувство пустоты, вызываемое всяким «после».

Дело в том, что человек не только извечно лжет, он также извечно верит в добро, красоту и совершенство и видит их даже там, где их вовсе нет или они существуют лишь в зачатке.

Порою демократия используется как трамплин для достижения анти-демократических целей.

Влюбился до сме́рти в себя, глядя на отражение свое в воде, Нарцисс.
Таким, как он, страницу в Инстаграмме подарив, судьба продлила жизнь.

Классический театр не устаревает, устаревают люди, которые любят его смотреть.

Нельзя привязываться к людям всем сердцем, это непостоянное и сомнительное счастье. Еще хуже — отдать свое сердце одному-единственному человеку, ибо что останется, если он уйдет?
А он всегда уходит.

В общем, плохо, Иосиф. Все плохо. Но внешне все выглядит блестяще.

Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать.

Когда умираешь, становишься каким-то необычайно значительным, а пока жив, никому до тебя дела нет.

Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.

Любовь, подумал он. И здесь любовь. Вечное чудо. Она не только озаряет радугой мечты серое небо повседневности, она может окружить романтическим ореолом и кучку дерьма… Чудо и чудовищная насмешка.

Тоска по оставленному или покинувшему нас человеку как бы украшает ореолом того, кто приходит потом.

Понять-то я пойму! Но простить — это для меня слишком тяжёлая задача. Я лучше забуду.

Судьба никогда не может быть сильнее мужества, которое противостоит ей. А если станет совсем невмоготу — можно покончить с собой. Хорошо осознавать это, но еще лучше сознавать, что, покуда ты жив, ничто не потеряно окончательно.

— Хотите яблоко? Яблоки продлевают жизнь!
— Нет, спасибо.
— А сигару?
— Они тоже продлевают жизнь?
— Нет, они укорачивают её. Потом это уравновешивается яблоками.

Смерть одного человека — это смерть, а смерть двух миллионов — только статистика.

Хорошая память – основа дружбы и гибель любви.

Если бы можно было вырвать из груди сердце и на его место вложить холодную звезду, было бы куда лучше… А подчас и легче…

Когда видишь, какие замечательные здания люди строили в старину, невольно думаешь, что они были счастливее нас.

Скорее всего теряешь то, что держишь в руках; когда оставляешь сам — потери уже не ощущаешь.

Мне нужна была не водка, а кто-то, кто ни о чем не спрашивает, но тем не менее находится рядом.

Резка. Что он называет резкостью? И разве я резка? А может, у меня просто нет времени деликатно обманывать, прикрывая горькую правду фальшивой позолотой хороших манер.

Мир — это сцена, жизнь — спектакль, судьба изменчиво превратна…
Недаром по-простому неудачника зовут актером «погорелого» театра.

Он родился́ в Татьянин день, Поэт, поднявшийся над жизнью пьяной
В поэзию бессмертья высоту, а умер, когда был любим Татьяной…

Ну, конечно, мне фраза известна:
«У любви, как у пташки, крылья…»
Но от глаз сеньориты прелестной
Отвести глаз своих я бессилен.

Человек велик в своих замыслах, но немощен в их осуществлении. В этом и его беда и его обаяние.

Как мало мы можем сказать о женщинах, когда счастливы. И как много, когда несчастны.

Я доверяю телу. Оно лучше знает, чего хочет, лучше головы, в которую бог знает что взбредет.

Не следует затевать ссоры с женщиной, в которой пробудились материнские чувства. На её стороне вся мораль мира.

Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее — ложь.

«Почему?» — это вопрос о который до сих пор разбивалась вся логика, вся философия, вся наука.

Судить о том, что такое война, могли бы по-настоящему только мёртвые: только они одни узнали все до конца.

Ты можешь превратиться в архангела, шута, преступника — и никто этого не заметит. Но вот у тебя оторвалась, скажем, пуговица — и это заметит каждый. До чего же глупо устроено всё на свете.

Что сейчас могло казаться слишком громким? Только тишина. Тишина, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном пространстве.

Если ты любишь и не веришь при этом в чудеса, ты потерянный человек – так, кажется, сказал ему в 1933 году берлинский адвокат Аренсен. А три недели спустя он уже сидел в концлагере – на него донесла любовница.

Монолог собеседника лучше всего удаётся прервать с помощью совершенно бессмысленного вопроса.

— Вы улыбаетесь, — сказал он, — И вы так спокойны? Почему вы не кричите?
— Я кричу, — возразил Гребер, — только вы не слышите.

— А можно радоваться одной?
— Нет. Для этого всегда нужен ещё кто-то.

– Вторая ночь, – сказал Равик. – Она опасна. Прелести новизны уже нет, а прелести доверия еще нет.

Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться тем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.

— Почему все люди не могут просто быть счастливы?
— Этого я не знаю. Может быть, потому, что тогда господу богу было бы скучно?
— Нет. Не поэтому.
— А почему же?
— Потому, что он боится.
— Боится? Чего же?
— Если бы все были счастливы, никакой бог не был бы нужен.

Ты с Мартом навсегда судьбой обручена,
Но и в другие месяцы ты у меня одна!!! Твоя краса чиста, как расцветающий подснежник,
Тебе одной дарю в любви стихах я свою нежность!!! Я знаю, что красивее на свете всех цветов сама ты,
Но все равно я подарю букет тебе тюльпанов на 8 Марта!!!

Пусть стар и некрасив поэт — в сединах и морщинах,
Но быть разочарованным в любви ему однако нет причины.
Он проводник высоких чувств, он служит Аполлону и Венере,
Поэзия его к сердцам обращена, их окрыляя на своем примере.

— Ты счастлива?
— А что такое счастье?
— Ты права… Кто знает, что это такое? Может быть, держаться над пропастью.

Любовь зарождается в человеке, но никогда не кончается в нём. И даже если есть всё: и человек, и любовь, и счастье, и жизнь, — то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и чем большим всё это кажется, тем меньше оно на самом деле.

Если все равно ничего нельзя сделать, незачем доводить себя до безумия.

Ночью человек всегда иной, чем днём.

Рождаясь на свет, мы отнюдь не улыбаемся.

В общем, не важно, где жить, Кэт. Больше или меньше удобств – не в этом главное. Важно только, на что мы тратим свою жизнь.

Всё на свете содержит в себе свою противоположность, ничто не может без неё существовать, как свет без тени, как правда без лжи, как иллюзия без реальности, — все эти понятия не только связаны друг с другом, но и неотделимы друг от друга.

Мы вместе, надолго ли, нет ли — кто знает? Мы вместе, и этого достаточно. К чему нам всякие церемонии?

Между нами никогда не было больше того, что приносил случай. Но, может быть, как раз это и привязывает и обязывает людей сильней, чем многое другое.

Человек не подозревает, как много он способен забыть. Это и великое благо и страшное зло.

Сколько всё-таки горя и тоски умещается в двух таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, — в человеческих глазах.

Хорошо, когда есть сигареты. Иногда это даже лучше, чем друзья. Сигареты не сбивают с толку. Они молчаливые друзья.

Прощай! Каждый день какая-то часть нас самих умирает, но и каждый день мы живём немного дольше, вы мне это открыли, и я не забуду, что нет уничтожения, и тот, кто ничего не хочет удержать, владеет всем; прощайте, целую вас моими пустыми губами. Сжимаю вас в объятиях, которые не смогли вас удержать, прощайте, прощайте, вы, живущие во мне до тех пор, пока я вас не забуду…

Люди любят друг друга, и в этом – всё! Это самое невероятное и самое простое на свете.

Что вы знаете, ребята, о бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем — вы звоните по телефону; вы больше не мечтаете — вы выезжаете за город с субботы на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике — жалкое племя!

Друзья, как и в былые дни,
Иметь особенную заслужили цену:
Лишь правду говорят они,
И не способны на измену.

Между невозможностью любви вечной и кратковременностью преходящих ощущений любви сиюминутной — наверное, самое главное — это память, которая остается в сердцах любивших друг друга людей.

Задница так уверена в своей красоте, что ей никогда не приходит в голову желание смотреться в зеркало.

Любовь не знает слова «лесть».
Люблю тебя, — такой какая есть!!!

Человек может многое выдержать.

Родиться глупым не стыдно; стыдно только умирать глупцом.

Сегодня главное: уметь забывать! И не раздумывать!

Чем больше пустяков считаешь везением, тем чаще тебе везёт.

Мы! Какое необычное слово! Самое таинственное на свете.

— У вас такой счастливый вид! Вы влюблены?
— Да. В платье.

Иной раз человеку кажется, будто он очень хитёр; именно тогда он обычно и делает глупости.

Любовь как болезнь — она медленно и незаметно подтачивает человека, а замечаешь это лишь тогда, когда уже хочешь избавиться от нее, но тут силы тебе изменяют.

Если не танцевать, так и жить-то незачем.

Вечными и неизменными остаются слова любви, но как пестра и разнообразна шкала ругательств!

Ты считаешь, что я бросаю на ветер свои деньги, а я считаю, что ты бросаешь на ветер свою жизнь.

Когда человек одинок, он начинает присматриваться к природе и любить её.

— А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда?
— Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь.

— Держи меня крепко, — прошептала она. — Мне нужно, чтобы кто-то держал меня крепко, иначе я упаду. Я боюсь.
— Не похоже, что ты боишься.
— Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.

Человек живет мечтами.

И для тебя судьбой найдётся Принц;
Его лицо узнать подскажет сердце
Средь тысячи обыкновенных лиц…
Избраннику оно откроет дверцу.

Покуда право правит, справедливость идёт «налево».

Багаж совести нельзя сдать в камеру хранения пред вратами Рая.

Открывать двери души надо по стуку сердца.

И когда мне становится очень тоскливо, и я уже ничего больше не понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем дожить до того, что захочется умереть.

Счастье начинается тобой и тобой же кончится. Это же так просто.

Всё, что можно уладить с помощью денег, обходится дёшево.

— От судьбы никому не уйти, — сказал он нетерпеливо. И никто не знает, когда она тебя настигнет. Какой смысл вести торг с временем? И что такое, в сущности, длинная жизнь? Длинное прошлое. Наше будущее каждый раз длится только до следующего вздоха. Никто не знает, что будет потом. Каждый из нас живет минутой. Все, что ждет нас после этой минуты, только надежды и иллюзии.

Все романтические мечты рассыпались в прах, соприкоснувшись с действительностью, холодом и одиночеством.

— Иногда ты бываешь мудрой. И это пугает меня.
— А меня нет. Ведь все это одни слова. Ими жонглируешь, когда не хватает сил идти дальше; потом их снова забываешь. Они похожи на всплески фонтана: к ним прислушиваешься какое-то время, а потом начинаешь слышать то, что нельзя выразить словами.

Всё не так плохо и не так хорошо, как это кажется. И нет ничего окончательного.

Разве может быть любовь совершенной, если каждую ночь, едва уснув, я теряю тебя?

Любовь не печальна, а только приносит печаль, оттого что она неосуществима и удержать ее нельзя.

Когда совсем падете духом, приходите ко мне в больницу. Один обход ракового отделения в два счёта лечит от любой хандры.

Осень и весна — самый выгодный сезон для торговцев похоронными принадлежностями: людей умирает больше, чем летом и зимой; осенью — потому, что силы человека иссякают, весной — потому, что они пробуждаются и пожирают ослабевший организм, как слишком толстый фитиль тощую свечу.

Он смотрел на её лицо, заслонившее весь мир, вглядывался в него и понимал, что только фантазия влюблённого может найти в нем так много таинственного. Он знал – есть более прекрасные лица, более умные и чистые, но он знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. И разве не он сам наделил его этой властью?

Разве ветер запрешь? Чем он станет? Затхлым воздухом.

Я принадлежу тебе. Почему я прихожу сюда? Почему стою у твоей двери? Почему жду тебя? Ты меня прогоняешь, а я прихожу снова. Я знаю, ты не веришь мне и думаешь, что у меня есть какие-то другие причины. Какие же могут быть еще причины? Если бы другой был для меня всем, я бы не приходила к тебе. Забыла бы тебя. Ты сказал, что у тебя я ищу лишь уверенности и покоя. Неправда.

Высказаться – значит облегчить душу.

Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил <…>. Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает, словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет — невидимый ток чувств прервался.

Допустим, мы останемся в живых; но будем ли мы жить?

Юность в мечтаниях счастье сулила,
Но по-другому судьба рассудила.

Любовь наградой нам дана, чтоб было людям жить зачем средь моря горя и невзгод,
Давайте пить её вино до дна, пусть День Любви и Счастья длится, не кончаясь, круглый год!

Цитировал без ссылки клон слова оригинала,
В натуре генетической своей ему, как видно, плагиата было мало.

И в этой тишине каждое слово приобретало настолько большой вес, что разговаривать непринуждённо стало невозможно.

Она была само упоение, когда пила; сама любовь, когда любила; само отчаяние, когда отчаивалась, и само забвение, когда забывала.

У неё было двое друзей. Один любил её и приносил ей цветы. Другого любила она и давала ему деньги.

— Жоан, любовь — не зеркальный пруд, в который можно вечно глядеться. У нее есть приливы и отливы. И обломки кораблей, потерпевших крушение, и затонувшие города, и осьминоги, и бури, и ящики с золотом, и жемчужины… Но жемчужины — те лежат совсем глубоко.

Как узнают настоящего джентельмена, знаешь? Он ведёт себя прилично, когда налижется.

Кропп — философ. Он предлагает, чтобы при объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музыкой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные дубинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых, объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее, чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.

Меня могут убить, — это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, — это опять-таки дело случая.

Женщинам ничего не нужно объяснять, с ними всегда надо действовать.

Она лежит, гибкая, изменчивая, зовущая; женщины, которую он недавно знал, нет и в помине. Сейчас она обворожительна, прелестна, как только может быть прелестна женщина, которая тебя не любит.

— Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым всё-таки никогда не владеем.
Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
— Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь.
— И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. — Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
— Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.

Говоря о законах любви, он открыл мне вот какую тайну. Магнит ищет железо и притягивает его, так же как железо магнит. Но вскоре магнит пропитывает железо своей силой, и мало-помалу оно становится полной его собственностью и превращается в магнит. Тогда магнит отталкивает его. И ищет другое железо.

Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть.

Одиночество — извечный рефрен жизни. Оно не хуже и не лучше, чем многое другое. О нём лишь чересчур много говорят. Человек одинок всегда и никогда.

— Любовь — это когда люди принадлежат друг другу. Навсегда.
Навсегда, подумал он. Старая детская сказка. Ведь даже минуту и ту не удержишь!

Каждая смерть — это невосполнимая утрата уникального опыта индивидуальной жизни.

Лишь тот других словами и делами унижает,
Кто сам себя внутри своей души не уважает.
Такому человеку по ошибке мнится,
Что это способ самоутвердиться…

Не надо роптать и перечить судьбе,
Её не проломишь твердь.
Если жизнь твоя изменила тебе,
В подруги выбери смерть.

Единственное преимущество быть слепым — это не видеть в зеркале своё собственное старение.

Любовь — высшая степень растворения друг в друге. Это величайший эгоизм в форме полного самопожертвования и глубокой жертвенности.

Крыс нужно уничтожать, а не затевать с ними грызню.

Люби меня. Скажи мне, что любишь меня, я из-за этого делаюсь лучше.

Мы слишком много времени торчим в комнатах. <…> Слишком много думаем в четырех стенах. Слишком много живем и отчаиваемся взаперти. А на лоне природы разве можно впасть в отчаяние?

Только самые простые вещи никогда не разочаровывают.

Интересно, почему мы не взрываемся, как фейерверк? Если бы мы хоть раз по-настоящему поняли, что такое жизнь, мы бы взорвались.

Раскаяние — самая бесполезная вещь на свете. Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми. Жизнь не имела в виду сделать нас совершенными. Тому, кто совершенен, место в музее.

Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым.

«Darling». В штатах это слово ничего не значит и значит очень многое. Так называли телефонисток, которых и в глаза не видели, и так называли и женщин, которых любили больше жизни.

— А ты – там, наверху, — сказал он, рассмеявшись, и обращаясь к освещенному окну и не замечая, что смеется. – Ты, маленький огонек, фата-моргана, лицо, обретшее надо мной такую странную власть; ты, повстречавшаяся мне на планете, где существуют сотни тысяч других, лучших, более прекрасных, умных, добрых, верных, рассудительных… Ты, подкинутая мне судьбой однажды ночью, бездумная и властная любовь, ворвавшаяся в мою жизнь, во сне заползшая мне под кожу; ты, не знающая обо мне почти ничего, кроме того, что я тебе сопротивляюсь, и лишь поэтому бросившаяся мне навстречу. Едва я перестал сопротивляться, как ты сразу же захотела двигаться дальше. Привет тебе! Вот я стою здесь, хотя думал, что никогда уже не буду так стоять. Дождь проникает сквозь рубашку, он теплее, прохладнее и мягче твоих рук, твоей кожи… Вот я стою здесь, я жалок, и когти ревности разрывают мне все внутри; и я хочу и презираю тебя, восхищаюсь тобою и боготворю тебя, ибо ты метнула молнию, воспламенившую меня, молнию, таящуюся в каждом лоне, ты заронила в меня искру жизни, темный огонь…

Как это странно: люди находят подлинно свежие и образные выражения только когда ругаются.

«Может быть» — вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись. Уверенности — вот чего мне недоставало. Именно уверенности, её недоставало всем.

От маленькой пустой комнаты веяло безнадежностью, тоской и ноябрем.

Она еще не сдалась, но уже не боролась.

В безутешных ситуациях люди всегда ищут утешения где только можно. И находят.

Мне очень хочется уйти, но что-то заставляет меня остаться. Если человеку представляется случай помучить себя, он не так легко и откажется от этой возможности.

Я, между прочим, ссорился с каждой. Когда нет ссор, значит, всё скоро кончится.

Довольно часто мне очень хотелось, чтобы кто-то хотя бы заговорил со мной! Лишь бы не чувствовать себя пустым местом, шагающим автоматом! Лишь бы на тебя взглянули чьи-то глаза – глаза, а не камни! Лишь бы не метаться по городу, как отверженная, словно ты попала на чужую планету!

Утро вечера мудренее. Звучит глупо и затасканно, но это так.

На подлецов законы чести не распространимы,
Кто не согласен с этим — пусть проходит мимо.

Я предпочитаю выглядеть в розовом цвете в глазах у женщин, нежели в голубом — у мужчин.

Любовь, — её и мудрецам не объяснить, загадочна уму её природа,
И вкус любимой, где бы не лизни, для любящего сердца — слаще мёда…

Вслепую суд вершит Фемида свой, ничтоже не сумляша.
Плутовка видно знает наперёд, чья перевесит чаша.

Сказал пастух одной доярке:
«Ты красишь губы слишком ярко».
И получил в ответ пастух
В награду пару оплеух.

Хорошо, когда можешь назвать по имени причину своих бед, не так ли? Тогда всё намного проще.

Мы оправдываем необходимостью всё, что мы сами делаем. Когда мы бомбим города — это стратегическая необходимость, а когда бомбят наши города — это гнусное преступление.

Умирают всегда слишком рано, даже если человеку девяносто.

Мимо всех этих кафе, где сидят люди, у которых только одна забота – быть счастливыми и не искать никаких доводов в свое оправдание.

Самая зыбкая разновидность счастья — любовь.

— Мне кажется, для нашего возраста у нас слишком большой опыт отчаяния. Давай забудем о нем.
— И слишком большой опыт забвения.

Любовь — она и есть любовь! Её надо чувствовать, а не тратить попусту затасканные слова.

Я не ревную, у меня для этого нет времени.

Ничего не страшно, пока тот, кого ты любишь ещё жив!

— Я сейчас счастлив, — сказал он. — И мне нет дела до того, знаем ли мы, что такое счастье, или нет.

Если я хочу вспомнить что-нибудь, мне надо только поставить нужную пластинку, и всё оживает передо мной.

В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания — всё это толчки, приближающие нас к концу.

Не надо бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только мужество, но и известная непринуждённость.

Жизнь есть жизнь, она не стоит ничего и стоит бесконечно много.

Счастье можно понимать по-разному.

Сказал, надувшись важно, публике индюк:
«Оригинальность ставлю выше я культуры и наук».
В убогих мыслях он своих любил вариться супе,
Но толку мало от того, кто мелет воду в ступе.

Мне грустно видеть, милый друг,
Твоей души Сизифов труд.

Быть любимым — это выигрыш в лотерее любви.

— Я была невероятно несчастна.
— И долго?
— С неделю.
— Не так уж долго.
— Это целая вечность, если ты по-настоящему несчастен. Я была настолько несчастна — вся, полностью, что через неделю мое горе иссякло. Несчастны были мои волосы, мое тело, моя кровать, даже мои платья. Я была до того полна горя, что весь мир перестал для меня существовать. А когда ничего больше не существует, несчастье перестает быть несчастьем. Ведь нет ничего, с чем можно его сравнить. И остается одна опустошенность. А потом все проходит и постепенно оживаешь.

Оправдание всегда найдётся. Был бы предлог.

В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого.

В пустой ночи одиночества — вот когда в человеке может вырасти что-то свое, если только он не впал в отчаяние…

Она прикоснулась руками к моим вискам. Было бы чудесно остаться здесь в этот вечер, быть возле нее, под мягким голубым одеялом… Но что-то удерживало меня. Не скованность, не страх и не осторожность, — просто очень большая нежность, нежность, в которой растворялось желание.

Одна моя знакомая говорила, что легче переспать с мужчиной, чем назвать его по имени.

Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, — завидно примитивен.

Ночью время стоит. Идут только часы.

И хорошо, что у людей еще остается много важных мелочей, которые приковывают их к жизни, защищают от нее. А вот одиночество — настоящее одиночество, без всяких иллюзий — наступает перед безумием или самоубийством.

— Ты много выпил?
— Ни капли. Ничего я не пил, кроме кофе и грусти.

– Любовь, – невозмутимо заметил Готтфрид, – чудесная вещь. Но она портит характер.

Каждый мужчина, если он не лжет женщине, говорит глупости.

Тот, кто грозит убить, никогда не убьёт.

Кино — это всегда выход из положения. Там каждый о чём-то может помечтать.

Фейерверк погас, зачем рыться в золе?

Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь, — стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного — не будь с ней деловым, разумным.

Покой хорош, когда ты сам спокоен.

Тюльпаны и нарциссы — оранжево-золотистая буря весны.

— Слишком молода! — повторила она. — Это только так принято говорить. По-моему, человек никогда не бывает слишком молодым. Напротив, он всегда слишком стар.

— Каково ваше мнение о жизни? — спрашиваю я.
Он задумывается:
— Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой другое, чем после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости.
— Правильно. Наконец-то я слышу разумный ответ.
— Ну и хорошо, только, если вы сами знаете, зачем тогда спрашивать?
— Спрашивать полезно для самообразования. Кроме того, я утром ставлю вопрос иначе, чем вечером, зимой иначе, чем летом, и до спанья с женщиной иначе, чем после.

В моей жизни так много переменилось, что мне казалось, будто везде всё должно стать иным.

Она чувствовала себя среди платьев и туфель как пьяница в винном погребе.

Нет. Мы не умираем. Умирает время. Проклятое время. Оно умирает непрерывно. А мы живем. Мы неизменно живем. Когда ты просыпаешься, на дворе весна, когда засыпаешь — осень, а между ними тысячу раз мелькают зима и лето, и, если мы любим друг друга, мы вечны и бессмертны, как биение сердца, или дождь, или ветер, — и это очень много. Мы выгадываем дни, любимая моя, и теряем годы! Но кому какое дело, кого это тревожит? Мгновение радости — вот жизнь! Лишь оно ближе всего к вечности. Твои глаза мерцают, звездная пыль струится сквозь бесконечность, боги дряхлеют, но твои губы юны. Между нами трепещет загадка — Ты и Я, Зов и Отклик, рожденные вечерними сумерками, восторгами всех, кто любил… Это как сон лозы, перебродивший в бурю золотого хмеля… Крики исступленной страсти… Они доносятся из самых стародавних времен…

На самом деле человек по-настоящему счастлив только тогда, когда он меньше всего обращает внимание на время, и когда его не подгоняет страх.

Сны стали повторяться так часто, что я уже боялся ложиться спать. Вам это знакомо?

С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на неё.

Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?!

Отсюда все недоразумения на свете.

Ничего нельзя знать наперёд. Смертельно больной человек может пережить здорового. Жизнь – очень странная штука.

Самая тяжёлая болезнь мира — мышление! Она неизлечима.

Какими жалкими становятся истины, когда высказываешь их вслух.

Как много придумано слов для простого, дикого, жестокого влечения двух человеческих тел друг к другу.

Бедняга тот, кто больше ничего не хочет.

Синдром несвободы не излечим.
Он горб до могилы, коль родился ты с ним.

Исследования показали, что геном современного человека включает десять процентов генов неандертальцев, но похоже, что, со временем, этот процент будет неуклонно увеличиваться…