Цитаты из книги Старик и море (300 цитат)

Сначала просишь в долг, потом просишь милостыню…

Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается.

Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, – сказал он. – Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.

Он был слишком простодушен, чтобы задумываться о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства.

Отчего старики так рано просыпаются? Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день?

А мой будильник – старость. Отчего старики так рано просыпаются? Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день?

Какая разница, что он доказывал это уже тысячу раз? Теперь приходится доказывать это снова. Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал, он никогда не вспоминал о прошлом.

Только я стараюсь не брать в долг. Сначала просишь в долг, потом просишь милостыню…

Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.

Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, – что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна волнует море, как женщину», – думал старик.

Он и так никогда не терял ни надежды, ни веры в будущее, но теперь они крепли в его сердце, словно с моря подул свежий ветер.

Конечно, хорошо, когда человеку везет. Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов.

Рыба, – сказал я, – я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем настанет вечер.

Мысленно он всегда звал море то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, – что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна волнует море, как женщину», – думал старик.

«Я же, – подумал старик, – всегда закидываю свои снасти точно. Мне просто не везет. Однако кто знает? Может, сегодня счастье мне улыбнется. День на день не приходится. Конечно, хорошо, когда человеку везет. Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов».

Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, – сказал он. – Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.

Никакой сети давно не было – мальчик помнил, когда они ее продали. Однако оба каждый день делали вид, будто сеть у старика есть. Не было и миски с желтым рисом и рыбой, и это мальчик знал тоже.

Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, – что поделаешь, такова уж ее природа.

Хоть это несправедливо, – прибавил он мысленно, – но я докажу ей, на что способен человек и что он может вынести.

Пусть она думает обо мне лучше, чем я на самом деле, и я тогда буду и в самом деле лучше.

Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения.

Человек – это не бог весть что рядом с замечательными зверями и птицами.

Теперь не время думать о том, чего у тебя нет. Подумай о том, как бы обойтись тем, что есть.

Он был слишком простодушен, чтобы задумываться о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства.

Нельзя, чтобы в старости человек оставался один, – думал он. – Однако это неизбежно.

Не нужно думать, старик, – сказал он вслух. – Плыви по ветру и встречай беду, когда она придет.

А когда счастье придет, я буду к нему готов.

Он любил зеленых черепах за их изящество и проворство, а также за то, что они так дорого ценились, и питал снисходительное презрение к одетым в желтую броню неуклюжим и глупым ложным кареттам, прихотливым в любовных делах и поедающим с закрытыми глазами португальских физалий.

Ненавижу, когда у меня сводит руку, – подумал он. – Собственное тело – и такой подвох! Унизительно, когда тебя на людях мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он мысленно называл ее calambre) особенно унижает тебя, когда ты один.

Глупо терять надежду, – думал он. – К тому же, кажется, это грех. Не стоит думать о том, что грех, а что не грех. На свете есть о чем подумать и без этого. Сказать правду, я в грехах мало что понимаю.

Тебе много чего надо было захватить с собой, старик, – подумал он. – Да вот не захватил. Теперь не время думать о том, чего у тебя нет. Подумай о том, как бы обойтись тем, что есть.

Дела мои шли слишком хорошо. Дольше так не могло продолжаться. Хотел бы я, чтобы все это было сном: я не поймал никакой рыбы, а сплю себе один на кровати, застеленной газетами.

Хотел бы я купить себе немножко удачи, если ее где-нибудь продают, – сказал старик.

Ты надругался над собственной удачей, когда зашел так далеко в море.

Ты убил ее из гордости и потому, что ты – рыбак.

Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.

Подумать только, что благодаря моему коварству ей пришлось изменить своей судьбе!

В сентябре идет крупная рыба. В мае каждый умеет рыбачить.

Нельзя, чтобы в старости человек оставался один, – думал он. – Однако это неизбежно.

Я же, – подумал старик, – всегда закидываю свои снасти точно. Мне просто не везет. Однако кто знает? Может, сегодня счастье мне улыбнется. День на день не приходится. Конечно, хорошо, когда человеку везет. Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов.

Ты ведь хотел купить удачу за восемьдесят четыре дня, которые ты провел в море. И, между прочим, тебе ее чуть было не продали…

Все у него было старое, кроме глаз, а глаза были цветом похожи на море, веселые глаза человека, который не сдается.

Потом ему стало жалко большую рыбу, которой нечего есть, но печаль о ней нисколько не мешала решимости ее убить. Сколько людей она насытит! Но достойны ли люди ею питаться? Конечно, нет. Никто на свете не достоин ею питаться: поглядите только, как она себя ведет и с каким великим благородством.

Пресвятая Богородица, помолись, чтобы рыба умерла. Хотя она и очень замечательная.

Хотел бы я купить себе немножко удачи, если ее где-нибудь продают.

Ты убил рыбу не только для того, чтобы продать ее другим и поддержать свою жизнь, – думал он. – Ты убил ее из гордости и потому, что ты – рыбак. Ты любил эту рыбу, пока она жила, и сейчас любишь. Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно?

Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды!

Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, – они слишком хрупки для него.

Какая разница, что он доказывал это уже тысячу раз? Теперь приходится доказывать это снова. Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал, он никогда не вспоминал о прошлом.

Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно?

Луна волнует море, как женщину.

Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно.

Я многого не понимаю, – подумал он. – Но как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звезды. Достаточно того, что мы вымогаем пищу у моря и убиваем своих братьев.

Болтать всегда плохо. Еще плохо писать о том, что действительно с вами случилось.

А как легко становится, когда ты побежден!

Он был слишком простодушен, чтобы задумываться о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства.

Я не должен причинять ей лишнюю боль, – думал он. – Моя боль – она при мне. С ней я могу совладать. Но рыба может обезуметь от боли.

Приведи свои мысли в порядок и постарайся переносить страдания как человек… Или как рыба», – мысленно добавил он.

Глупо терять надежду, – думал он. – К тому же, кажется, это грех. Не стоит думать о том, что грех, а что не грех. На свете есть о чем подумать и без этого. Сказать правду, я в грехах мало что понимаю.

Не нужно думать о всякой ерунде. Удача приходит к человеку во всяком виде, разве ее узнаешь? Я бы, положим, взял немножко удачи в каком угодно виде и заплатил за нее все, что спросят. Хотел бы я увидеть зарево Гаваны, – подумал он. – Ты слишком много хочешь сразу, старик. Но сейчас я хочу увидеть огни Гаваны – и ничего больше.

Я не должен причинять ей лишнюю боль, – думал он. – Моя боль – она при мне. С ней я могу совладать. Но рыба может обезуметь от боли.

Потом ему стало жалко большую рыбу, которой нечего есть, но печаль о ней нисколько не мешала решимости ее убить.

Нельзя, чтобы в старости человек оставался один, – думал он. – Однако это неизбежно.

Ты убил ее из гордости и потому, что ты – рыбак. Ты любил эту рыбу, пока она жила, и сейчас любишь. Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно?

Старик поглядел вдаль и понял, как он теперь одинок. Но он видел разноцветные солнечные лучи, преломляющиеся в темной глубине, натянутую, уходящую вниз бечеву и странное колыхание морской глади. Облака кучились, предвещая пассат, и впереди он заметил над водою стаю диких уток, резко очерченную в небе; вот стая расплылась, потом опять обрисовалась еще четче, и старик решил, что человек в море никогда не бывает одинок.

Худо тебе, рыба? – спросил он. – Видит бог, мне и самому не легче. Он поискал глазами птицу, потому что ему хотелось с кем-нибудь поговорить. Но птицы нигде не было.

Ведь не знал же я, господи, что она такая большая!.. Но я ее все равно одолею, – сказал он. – При всей ее величине и при всем ее великолепии. «Хоть это несправедливо, – прибавил он мысленно, – но я докажу ей, на что способен человек и что он может вынести».

Следовало бы мне покормить и большую рыбу, – подумал он. – Ведь она моя родня. Но я должен убить ее, а для этого мне нужны силы.

Драться, – сказал он, – драться, пока не умру.

Не так страшно, – сказал он. – А боль мужчине нипочем.

Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток?

Теперь мы связаны друг с другом с самого полудня. И некому помочь ни ей, ни мне.

Он питал нежную привязанность к летучим рыбам – они были его лучшими друзьями здесь, в океане.

– Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, – сказал он. – Человека можно уничтожить, но его нельзя победить. «Жаль все-таки, что я убил рыбу, – подумал он. – Мне придется очень тяжко, а я лишился даже гарпуна. Dentuso — животное ловкое и жестокое, умное и сильное. Но я оказался умнее его. А может быть, и не умнее. Может быть, я был просто лучше вооружен».

Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно?

Сперва я должен убедить ее в моей силе, а потом я ее одолею.

Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить.

Ему теперь уже больше не снились ни бури, ни женщины, ни великие события, ни огромные рыбы, ни драки, ни состязания в силе, ни жена. Ему снились только далекие страны и львы, выходящие на берег.

Я ведь говорил мальчику, что я необыкновенный старик, – сказал он. – Теперь пришла пора это доказать. Какая разница, что он доказывал это уже тысячу раз? Теперь приходится доказывать это снова. Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал, он никогда не вспоминал о прошлом.

Хотел бы я быть рыбой и чтобы у меня было все, что есть у нее, а не только воля и сообразительность.

Ну что это за рука, ей-богу! – сказал он. – Ладно, затекай, если уж так хочешь. Превращайся в птичью лапу, тебе это все равно не поможет.

Странно. Он ведь никогда не ходил за черепахами. От них-то всего больше и слепнешь.

Когда слишком много говоришь о чем-нибудь, всякое удовольствие пропадает.

«Нельзя, чтобы в старости человек оставался один, – думал он. – Однако это неизбежно. Не забыть бы мне съесть тунца, покуда он не протух, ведь мне нельзя терять силы. Не забыть бы мне съесть его утром, даже если я совсем не буду голоден. Только бы не забыть», – повторил он себе.

День на день не приходится. Конечно, хорошо, когда человеку везет. Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов.

Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, – они слишком хрупки для него.

Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, – сказал он. – Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.

Конечно, хорошо, когда человеку везет. Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов.

Он не должен загонять себя в положение человека, которому есть что терять. Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно.

Глупо терять надежду, – думал он. – К тому же, кажется, это грех. Не стоит думать о том, что грех, а что не грех. На свете есть о чем подумать и без этого.

Моя боль – она при мне. С ней я могу совладать.

Не отвлекайся! Думай о том, что ты делаешь. Думай, чтобы не совершить какую-нибудь глупость.

– Отдохни хорошенько, маленькая птичка, – сказал он. – А потом лети к берегу и рискуй, как рискует каждый человек, птица или рыба.

– Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.

В море не принято разговаривать без особой нужды.

Ты родился, чтобы стать рыбаком, как рыба родилась, чтобы быть рыбой.

Я многого не понимаю, – подумал он. – Но как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звезды. Достаточно того, что мы вымогаем пищу у моря и убиваем своих братьев.

Плыви по ветру и встречай беду, когда она придет.

Это вроде как с девушкой. Она может простить все, что было с тобой до нее. Но после – дело другое.

Что касается другого, о чем отец не мог судить здраво, то в этом случае все, что нужно, дается самой природой, и каждый выучивается всему, что следует знать, без наставников, и тут все равно, где бы ты ни жил.

Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить.

Ненавижу, когда у меня сводит руку, – подумал он. – Собственное тело – и такой подвох! Унизительно, когда тебя на людях мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он мысленно называл ее calambre) особенно унижает тебя, когда ты один.

Отдохни хорошенько, маленькая птичка, – сказал он. – А потом лети к берегу и рискуй, как рискует каждый человек, птица или рыба.

Он понял, что если очень захочет, то победит любого противника.

Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге.

Не отвлекайся! Думай о том, что ты делаешь. Думай, чтобы не совершить какую-нибудь глупость.

– Почему не купить? – сказал мальчик. – А может, лучше с цифрой восемьдесят семь?

Он и так никогда не терял ни надежды, ни веры в будущее, но теперь они крепли в его сердце, словно с моря подул свежий ветер.

Да не в страхе дело, не в боязни! В пустоте, и она ему так знакома. Все – пустота, да и сам человек – ничто. Потому-то ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка.

Ты устал, старик, – сказал он. – Душа у тебя устала.

Может быть, грешно было убивать рыбу. Думаю, что грешно, хоть я и убил ее для того, чтобы не умереть с голоду и накормить еще уйму людей. В таком случае все, что ты делаешь, грешно. Нечего раздумывать над тем, что грешно, а что не грешно.

Если бы я тащил ее на буксире, все было бы ясно. Или если бы она лежала в лодке, потеряв все свое достоинство, все тоже было бы ясно. Но ведь мы плывем рядом, накрепко связанные друг с другом. Ну и пожалуйста, пусть она меня везет, если ей так нравится. Я ведь взял над нею верх только хитростью; она не замышляла против меня никакого зла.

Мне кажется, что я уже дотронулся до ее сердца, – думал он, – тогда, когда я вонзил в нее гарпун до самого конца.

Может, это я виноват, что вовремя не научил свою левую руку работать как следует. Но, видит бог, она и сама могла научиться!

Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды! «Представь себе: человек что ни день пытается убить луну! А луна от него убегает. Ну, а если человеку пришлось бы каждый день охотиться за солнцем? Нет, что ни говори, нам еще повезло».

– Если ты еще не устала, – сказал он вслух, – ты и в самом деле – необыкновенная рыба.

– Потерпи, рука, – сказал он. – Видишь, как я ради тебя стараюсь. «Следовало бы мне покормить и большую рыбу, – подумал он. – Ведь она моя родня. Но я должен убить ее, а для этого мне нужны силы».

Побудь со мной, если хочешь, птица, – сказал он. – Жаль, что я не могу поставить парус и привезти тебя на сушу.

Может быть, мне не нужно было становиться рыбаком, – думал он. – Но ведь для этого я родился.

Но ведь и у меня, – думал старик, – такое же сердце, а мои ноги и руки так похожи на их лапы.

Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток?

Но я думаю, что великий Ди Маджио мог бы сегодня мною гордиться. Правда, у меня не было пяточной шпоры. Но руки и спина у меня здорово болят. Интересно, что такое пяточная шпора? Может, и у нас она есть, да только мы этого не подозреваем?

Но достойны ли люди ею питаться? Конечно, нет. Никто на свете не достоин ею питаться: поглядите только, как она себя ведет и с каким великим благородством.

Собственное тело – и такой подвох! Унизительно, когда тебя на людях мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он мысленно называл ее calambre) особенно унижает тебя, когда ты один.

А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он. – Я и не знал, что это так легко… Кто же тебя победил, старик? – спросил он себя. – Никто, – ответил он. – Просто я слишком далеко ушел в море.

Привкус был сладковатый и отдавал медью, и на минуту старик испугался.

Он бил дубинкой по головам и слышал, как лязгают челюсти и как сотрясается лодка, когда они хватают рыбу снизу.

Лежа на корме, он правил лодкой и ждал, когда покажется в небе зарево от огней Гаваны. «У меня осталась от нее половина, – думал он. – Может быть, мне посчастливится, и я довезу до дому хоть ее переднюю часть. Должно же мне наконец повезти!.. Нет, – сказал он себе. – Ты надругался над собственной удачей, когда зашел так далеко в море».«Не болтай глупости, старик! – прервал он себя. – Не спи и следи за рулем. Тебе еще может привалить удача».

Нет, я должен думать, – мысленно возразил он себе. – Ведь это все, что мне осталось. Это и бейсбол. Интересно, понравилось бы великому Ди Маджио, как я ударил акулу прямо в мозг? В общем, ничего в этом не было особенного – любой мог сделать не хуже. Но как ты думаешь, старик: твои руки мешали тебе больше, чем пяточная шпора? Почем я знаю! У меня никогда ничего не случалось с пятками, только один раз меня ужалил в пятку электрический скат, когда я наступил на него во время купанья; у меня тогда парализовало ногу до колена, и боль была нестерпимая.

Она быстро плыла у самой поверхности моря, легко прорезая воду своим высоким спинным плавником. За плотно сжатыми двойными губами ее пасти в восемь рядов шли скошенные вовнутрь зубы. Они были не похожи на обычные пирамидальные зубы большинства акул, а напоминали человеческие пальцы, скрюченные, как звериные когти. Длиною они не уступали пальцам старика, а по бокам были остры, как лезвия бритвы. Акула была создана, чтобы питаться всеми морскими рыбами, даже такими подвижными, сильными и хорошо вооруженными, что никакой другой враг им был не страшен. Сейчас она спешила, чуя, что добыча уже близко, и ее синий спинной плавник так и резал воду.

Он собрал всю свою боль, и весь остаток своих сил, и всю свою давно утраченную гордость и бросил все это против мук, которые терпела рыба, и тогда она перевернулась на бок и тихонько поплыла на боку, едва-едва не доставая мечом до борта лодки; она чуть было не проплыла мимо, длинная, широкая, серебряная, перевитая фиолетовыми полосами, и казалось, что ей не будет конца.

Ты губишь меня, рыба, – думал старик. – Это, конечно, твое право. Ни разу в жизни я не видел существа более громадного, прекрасного, спокойного и благородного, чем ты. Ну что ж, убей меня. Мне уже все равно, кто кого убьет».«Опять у тебя путается в голове, старик! А голова у тебя должна быть ясная. Приведи свои мысли в порядок и постарайся переносить страдания как человек… Или как рыба», – мысленно добавил он.

У него снова закружилась голова, но он тянул лесу с большой рыбой изо всех сил. «Ведь мне все-таки удалось перевернуть ее на бок, – думал он. – Может быть, на этот раз я сумею перевернуть ее на спину. Тяните! – приказывал он своим рукам. – Держите меня, ноги! Послужи мне еще, голова! Послужи мне. Ты ведь никогда меня не подводила. На этот раз я переверну ее на спину».

Он не мог видеть прыжков рыбы, он только слышал, как с шумом разверзается океан, и тяжелый всплеск, когда рыба вновь падала в воду.

Я многого не понимаю, – подумал он. – Но как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звезды.

Сколько людей она насытит! Но достойны ли люди ею питаться? Конечно, нет. Никто на свете не достоин ею питаться: поглядите только, как она себя ведет и с каким великим благородством.

Она подпрыгивала снова и снова от страха, как заправский акробат, а старик перебрался на корму, присел и, удерживая большую бечеву правой рукой и локтем, вытащил макрель левой, наступая босой ногой на выбранную лесу. Когда макрель была у самой лодки и отчаянно билась и бросалась из стороны в сторону, старик перегнулся через корму и втащил в лодку жаркую, как золото, рыбу с фиолетовыми разводами. Пасть макрели судорожно сжималась, прикусывая крючок, а длинное плоское тело, голова и хвост колотились о дно лодки, пока старик не стукнул ее по горящей золотом голове и она, задрожав, не затихла.

Незадолго до темноты, когда они проплывали мимо большого островка саргассовых водорослей, которые вздымались и раскачивались на легкой волне, словно океан обнимался с кем-то под желтым одеялом, на маленькую удочку попалась макрель. Старик увидел ее, когда она подпрыгнула в воздух, переливаясь чистым золотом в последних лучах солнца, сгибаясь от ужаса пополам и бешено хлопая по воздуху хвостом.

Он понял, что если очень захочет, то победит любого противника, и решил, что такие поединки вредны для его правой руки, которая нужна ему для рыбной ловли.

Хотел бы я, чтобы она заснула, тогда и я смогу заснуть и увидеть во сне львов, – подумал он. – Почему львы – это самое лучшее, что у меня осталось?

Хоть это несправедливо, – прибавил он мысленно, – но я докажу ей, на что способен человек и что он может вынести.

Но я ее все равно одолею, – сказал он. – При всей ее величине и при всем ее великолепии.

Он покойно уселся, прислонившись к дощатой обшивке, безропотно перенося мучившую его боль, а рыба все так же упорно плыла вперед, и лодка медленно двигалась по темной воде. Восточный ветер поднял небольшую волну. К полудню левая рука у старика совсем ожила.

Она громадина, эта рыба, а я должен убедить ее в моей силе, – думал он. – Нельзя, чтобы она почувствовала мою слабость и поняла, что может сделать со мной, если пустится наутек.

А потом лети к берегу и рискуй, как рискует каждый человек, птица или рыба.

Переливающиеся радугой пузыри необычайно красивы. Но это самые коварные жители моря, и старик любил смотреть, как их пожирают громадные морские черепахи. Завидев физалий, черепахи приближались к ним спереди, закрыв глаза, что делало их совершенно неуязвимыми, а затем поедали физалий целиком, вместе со щупальцами. Старику нравилось смотреть, как черепахи поедают физалий; он любил и сам ступать по ним на берегу после шторма, прислушиваясь, как лопаются пузыри.

Как рассказать, что она была первая и ни с кем уже не было того, что с нею, как рассказать про смуглые ноги, про гладкий живот, твердые маленькие груди, крепко обнимавшие руки, быстрый, ищущий язык, затуманенные глаза, свежий вкус рта, потом болезненное, сладостное, чудесное, теснящее, острое, полное, последнее, не кончающееся, нескончаемое, бесконечное, – и вдруг кончилось, сорвалась большая птица, похожая на филина в сумерки, только в лесу был дневной свет и пихтовые иглы кололи живот.

Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто, на ничто сидит и ничто погоняет. Ничто наш, да святится ничто твое, да приидет царствие ничто, да будет воля ничто в ничто, потому это ничто и есть. Дай нам это ничто на сей день, который ничто, и ничто нам наши ничто, как и мы ничто нашим ничто, и не ничто нас в ничто, но избавь нас от ничто. Ибо ничто есть ничто, и ничто, и ничто во веки.

Да не в страхе дело, не в боязни! В пустоте, и она ему так знакома.

Все – пустота, да и сам человек – ничто.

– Нельзя жениться. Нельзя! – сердито повторил он. – Если ему суждено потерять все, не следует ставить на кон еще и это. Он не должен загонять себя в положение человека, которому есть что терять. Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно.

– Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с тобой, благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, яко спаса родила еси души наших. Аминь.

Нельзя, чтобы в старости человек оставался один.

Ну-ка, не зевай! – сказал он себе. – Проверь, не перерезана ли веревка, которой прикреплен нож. И приведи свою руку в порядок, потому что работа еще не кончена.

Они, наверно, унесли с собой не меньше четверти рыбы, и притом самое лучшее мясо, – сказал он вслух. – Хотел бы я, чтобы все было сном и я не ловил этой рыбы. Мне жалко, рыба, что я это сделал. Выходит, что все это было ошибкой.

Ты родился, чтобы стать рыбаком, как рыба родилась, чтобы быть рыбой. Святой Петр тоже был рыбаком, так же как и отец великого Ди Маджио.

Мне хочется посмотреть на нее, – подумал он, – потрогать ее, почувствовать, что же это за рыба? Ведь она – мое богатство. Но я не поэтому хочу ее потрогать. Мне кажется, что я уже дотронулся до ее сердца, – думал он, – тогда, когда я вонзил в нее гарпун до самого конца.

Старик кинул лесу, наступил на нее ногой, поднял гарпун так высоко, как только мог, и изо всей силы, какая у него была и какую он сумел в эту минуту собрать, вонзил гарпун рыбе в бок, как раз позади ее громадного плавника, вздымавшегося над морем до уровня человеческой груди. Он почувствовал, как входит железо в мякоть, и, упершись в гарпун, всаживал его все глубже и глубже, наваливаясь на него всей тяжестью своего тела.

Что же это с моей головой? – сказал он, прижавшись лицом к обшивке носа. – Я старый человек, и я очень устал. Но я все-таки убил эту рыбу, которая мне дороже брата, и теперь мне осталось сделать черную работу.

Рыба – она тоже мне друг, – сказал он. – Я никогда не видел такой рыбы и не слышал, что такие бывают. Но я должен ее убить. Как хорошо, что нам не приходится убивать звезды! «Представь себе: человек что ни день пытается убить луну! А луна от него убегает. Ну, а если человеку пришлось бы каждый день охотиться за солнцем? Нет, что ни говори, нам еще повезло», – подумал он.Потом ему стало жалко большую рыбу, которой нечего есть, но печаль о ней нисколько не мешала решимости ее убить. Сколько людей она насытит! Но достойны ли люди ею питаться? Конечно, нет. Никто на свете не достоин ею питаться: поглядите только, как она себя ведет и с каким великим благородством. «Я многого не понимаю, – подумал он. – Но как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звезды.

Пожалуй, лучше будет, если я выпотрошу макрель попозже, – подумал он, – чтобы из нее не вытекла вся кровь. Я сделаю это немного погодя и тогда же свяжу весла, чтобы притормозить лодку. Лучше мне покуда не беспокоить рыбу, особенно во время захода солнца. Закат – тяжелая пора для всякой рыбы.

Поешь, – подумал он, поглядев в темную воду и на косую линию уходящей в нее бечевы, – поешь, и твоя рука станет сильнее. Чем она виновата? Ведь ты уж сколько часов подряд держишь рыбу. Но ты не расстанешься с ней до конца. А пока что поешь

Недолго же ты побыла со мной, – подумал старик. – Но там, куда ты полетела, ветер много крепче, и он будет дуть до самой суши. Как же это я позволил рыбе поранить меня одним быстрым рывком? Верно, я совсем поглупел. А может быть, просто загляделся на птичку и думал только о ней? Теперь я буду думать только о деле и съем тунца, чтобы набраться сил». – Жаль, что мальчик не со мной и что у меня нет соли, – сказал он вслух.

Побудь со мной, если хочешь, птица, – сказал он. – Жаль, что я не могу поставить парус и привезти тебя на сушу, хотя сейчас и поднимается легкий ветер. Но у меня тут друг, которого я не могу покинуть.

Рыба, – сказал я, – я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем настанет вечер. «Будем надеяться, что это мне удастся», – подумал он.

Рыба, – позвал он тихонько, – я с тобой не расстанусь, пока не умру. «Да и она со мной, верно, не расстанется», – подумал старик и стал дожидаться утра.

Ее судьба была оставаться в темной глубине океана, вдали от всяческих ловушек, приманок и людского коварства. Моя судьба была отправиться за ней в одиночку и найти ее там, куда не проникал ни один человек. Ни один человек на свете. Теперь мы связаны друг с другом с самого полудня. И некому помочь ни ей, ни мне». «Может быть, мне не нужно было становиться рыбаком, – думал он. – Но ведь для этого я родился. Только бы не забыть съесть тунца, когда рассветет.

Теперь время думать только об одном. О том, для чего я родился. Где-нибудь рядом с этим косяком тунцов, может быть, плывет моя большая рыба.

– Я, наверно, тоже мог бы. Только я стараюсь не брать в долг. Сначала просишь в долг, потом просишь милостыню…

Старик встречал на своем веку много больших рыб. Он видел много рыб, весивших более тысячи фунтов, и сам поймал в свое время две таких рыбы, но никогда еще ему не приходилось делать это в одиночку. А теперь один, в открытом море, он был накрепко привязан к такой большой рыбе, какой он никогда не видел, о какой даже никогда не слышал, и его левая рука по-прежнему была сведена судорогой, как сжатые когти орла.

Как же это я позволил рыбе поранить меня одним быстрым рывком? Верно, я совсем поглупел. А может быть, просто загляделся на птичку и думал только о ней?

Проглотила ведь крючок она, а не я.

Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно?» – Ты слишком много думает.

Он почувствовал, как приятно, когда есть с кем поговорить, кроме самого себя и моря.

Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения.

Мысленно он всегда звал море.

А если она так и останется в глубине? Тогда и я останусь с нею.

Сейчас уже об этом поздно думать, да к тому же пусть грехами занимаются те, кому за это платят.

А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он. – Я и не знал, что это так легко… Кто же тебя победил, старик? – спросил он себя. – Никто, – ответил он.

Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения, – сказал он. – Человека можно уничтожить.

Жили-были три сестры: рыба и мои две руки.

Отчего старики так рано просыпаются? Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день? – Не знаю. Знаю только, что молодые спят долго и крепко.

Глупо, что я струсил. А вдруг бы он согласился? Было бы о чем вспоминать до самой смерти.

Большинство людей бессердечно относятся к черепахам, ведь черепашье сердце бьется еще долго после того, как животное убьют и разрежут на куски.

Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, – они слишком хрупки для него». Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Порою те, кто его любит, говорят о нем дурно, но всегда как о женщине, в женском роде. Рыбаки помоложе, из тех, кто пользуется буями вместо поплавков для своих снастей и ходит на моторных лодках, купленных в те дни, когда акулья печенка была в большой цене, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нем как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, – что поделаешь, такова уж ее природа. «Луна волнует море, как женщину», – думал старик.

Океан велик, а лодка совсем маленькая, ее и не заметишь, – сказал старик. Он почувствовал, как приятно, когда есть с кем поговорить, кроме самого себя и моря. – Я скучал по тебе, – сказал он. – Ты что-нибудь поймал?

Просто я слишком далеко ушел в море.

А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он. – Я и не знал, что это так легко…

Хорошая лодка, – подумал он. – Она цела и невредима, если не считать румпеля. А румпель нетрудно поставить новый.

Я ведь живу среди хороших людей.

Но мне бы хотелось быть тем зверем, что плывет сейчас там, в морской глубине.

Подумай о том, как бы обойтись тем, что есть.

Он поискал глазами птицу, потому что ему хотелось с кем-нибудь поговорить. Но птицы нигде не было.

– А потом лети к берегу и рискуй, как рискует каждый человек, птица или рыба.

Сколько тебе лет? – спросил ее старик. – Наверное, это твое первое путешествие?

Рыба, – позвал он тихонько, – я с тобой не расстанусь, пока не умру.

Ни разу в море я не видал ничего печальнее, – подумал старик. – Мальчику тоже стало грустно, и мы попросили у самки прощения и быстро разделали ее тушу.

Но я предпочитаю быть точным в моем деле. А когда счастье придет, я буду к нему готов.

Я знаю, ты ушел от меня не потому, что не верил.

Нет, – сказал старик, – ты попал на счастливую лодку. Оставайся на ней.

Они были стары, как трещины в давно уже мертвой безводной пустыне.

Парус был весь в заплатах из мешковины и, свернутый, напоминал знамя.

Я ничего не могу с ней поделать, но и она ничего не может поделать со мной, – сказал себе старик. – Во всяком случае, до тех пор, пока не придумает какой-нибудь новый фокус.

Он поискал глазами птицу, потому что ему хотелось с кем-нибудь поговорить. Но птицы нигде не было. «Недолго же ты побыла со мной, – подумал старик. – Но там, куда ты полетела, ветер много крепче, и он будет дуть до самой суши. Как же это я позволил рыбе поранить меня одним быстрым рывком? Верно, я совсем поглупел. А может быть, просто загляделся на птичку и думал только о ней? Теперь я буду думать только о деле и съем тунца, чтобы набраться сил».

– Когда мне было столько лет, сколько тебе, я плавал юнгой на паруснике к берегам Африки. По вечерам я видел, как на отмель выходят львы.

Когда мне было столько лет, сколько тебе, я плавал юнгой на паруснике к берегам Африки. По вечерам я видел, как на отмель выходят львы.

Я тебе давно предлагаю поесть, – ласково упрекнул его мальчик. – Все жду, когда ты сядешь за стол, и не открываю судков, чтобы еда не остыла. – Давай. Мне ведь надо было помыться.

Дам ему самую мясистую часть большой рыбы, – сказал старик. – Ведь он помогает нам не первый раз? – Нет, не первый. – Тогда одной мясистой части будет мало. Он нам сделал много добра.

– Давай. Мне ведь надо было помыться. «Где ты мог помыться? – подумал мальчик. До колонки было два квартала. – Надо припасти ему воды, мыла.

И все же лицо у старика было очень старое, и теперь, во сне, с закрытыми глазами, оно казалось совсем неживым. Газета лежала у него на коленях, прижатая локтем, чтобы ее не сдуло. Ноги были босы.

Рубаха его была такая же латаная и перелатанная, как и парус, а заплаты были разных оттенков, потому что неровно выгорели на солнце. И все же лицо у старика было очень старое, и теперь, во сне, с закрытыми глазами, оно казалось совсем неживым. Газета лежала у него на коленях, прижатая локтем, чтобы ее не сдуло. Ноги были босы.

Это были удивительные плечи – могучие, несмотря на старость, да и шея была сильная, и теперь, когда старик спал, уронив голову.

– Думаю, что хватит. Тут главное – сноровка.

– А сил у тебя хватит, если попадется очень большая рыба?

Мальчик не знал, есть ли у старика на самом деле газета или это тоже выдумка. Но старик и вправду вытащил газету из-под кровати.

Никакой сети давно не было – мальчик помнил, когда они ее продали.

Он был слишком простодушен, чтобы задумываться о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой.

Не стоит думать о том, что грех, а что не грех. На свете есть о чем подумать и без этого.

Романтика, всякое умствование. А Блума он выдумал, и Блум замечателен. Миссис Блум он выдумал тоже. И это настоящее чудо. То же самое с Маком. Работает слишком близко к натуре. Впечатления надо переплавлять и создавать людей заново. Впрочем, у Мака есть кое-что за душой.

Болтать всегда плохо. Еще плохо писать о том, что действительно с вами случилось.Губит наверняка. Чтобы вышло толково, надо писать о том, что вы сами придумали, сами создали. И получится правда. Когда он писал «Моего старика», он ни разу не видел, как жокей разбивается насмерть, и ровно через неделю разбился Жорж Парфреман на том самом препятствии и в точности как в рассказе. Все толковое, что ему удалось написать, он выдумал сам. Ничего этого не было. Было другое. Может статься, что лучше. Никто из его родных так ничего и не понял. Считали, что все, что он пишет, он сам пережил.

Ничто наш, да святится ничто твое, да приидет царствие ничто, да будет воля ничто в ничто, потому это ничто и есть. Дай нам это ничто на сей день, который ничто, и ничто нам наши ничто, как и мы ничто нашим ничто, и не ничто нас в ничто, но избавь нас от ничто. Ибо ничто есть ничто, и ничто, и ничто во веки .

В тот день я не выучил урока, и майор сказал, что я – редкостный тупица, а сам он дурак, что тратит на меня силы.

– Рыба, – сказал я, – я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем настанет вечер. «Будем надеяться, что это мне удастся», – подумал он.

Сказать правду, я в грехах мало что понимаю. Не понимаю и, наверно, в них не верю. Может быть, грешно было убивать рыбу. Думаю, что грешно, хоть я и убил ее для того, чтобы не умереть с голоду и накормить еще уйму людей. В таком случае все, что ты делаешь, грешно. Нечего раздумывать над тем, что грешно, а что не грешно. Сейчас уже об этом поздно думать, да к тому же пусть грехами занимаются те, кому за это платят. Пусть они раздумывают о том, что такое грех. Ты родился, чтобы стать рыбаком, как рыба родилась, чтобы быть рыбой. Святой Петр тоже был рыбаком, так же как и отец великого Ди Маджио.

– Ты для меня все равно что будильник, – сказал мальчик. – А мой будильник – старость. Отчего старики так рано просыпаются? Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день?– Не знаю. Знаю только, что молодые спят долго и крепко. – Это я помню, – сказал старик. – Я разбужу тебя вовремя.

Старик уже не мог припомнить, когда он впервые стал разговаривать сам с собою вслух. Прежде, оставшись один, он пел; он пел иногда и ночью, стоя на вахте за штурвалом, когда ходил на больших парусниках или охотился за черепахами. Наверно, он стал разговаривать вслух, когда от него ушел мальчик и он остался совсем один. Теперь он уже не помнил. Но ведь и рыбача с мальчиком, они разговаривали только тогда, когда это было необходимо. Разговаривали ночью или во время вынужденного безделья в непогоду. В море не принято разговаривать без особой нужды.

Облака над землей возвышались теперь как горная гряда, а берег казался длинной зеленой полоской, позади которой вырисовывались серо-голубые холмы. Вода стала темно-синей, почти фиолетовой. Когда старик глядел в воду, он видел красноватые переливы планктона в темной глубине и причудливый отсвет солнечных лучей. Он следил за тем, прямо ли уходят в воду его лески, и радовался, что кругом столько планктона, потому что это сулило рыбу. Причудливое преломление лучей в воде теперь, когда солнце поднялось выше, означало хорошую погоду, так же как и форма облаков, висевших над землей. Однако птица была уже далеко, а на поверхности воды не виднелось ничего, кроме пучков желтых, выгоревших на солнце саргассовых водорослей и лиловатого, переливчатого студенистого пузыря – португальской физалии, плывшей неподалеку от лодки. Физалия перевернулась на бок, потом приняла прежнее положение. Она плыла весело, сверкая на солнце, как мыльный пузырь, и волочила за собой по воде на целый ярд свои длинные смертоносные лиловые щупальца.

Из этого вышел бы хороший рассказ, но слишком многие оставались еще в живых, и написать его было нельзя.

Как и все люди, обладающие какой-либо незаурядной способностью, отец Ника был очень нервен. Сверх того он был сентиментален и, как большинство сентиментальных людей, жесток и беззащитен в одно и то же время. Ему редко что-нибудь удавалось, и не всегда по его вине. Он умер, попавшись в ловушку, которую сам помогал расставить, и еще при жизни все обманули его, каждый по-своему. Сентиментальных людей так часто обманывают.

Птичья жизнь много тяжелее нашей, если не считать стервятников и больших, сильных птиц. Зачем птиц создали такими хрупкими и беспомощными, как вот эти морские ласточки, если океан порой бывает так жесток? Он добр и прекрасен, но иногда он вдруг становится таким жестоким, а птицы, которые летают над ним, ныряя за пищей и перекликаясь слабыми, печальными голосами, – они слишком хрупки для него.

– Не так страшно, – сказал он. – А боль мужчине нипочем.

– Я ведь говорил мальчику, что я необыкновенный старик, – сказал он. – Теперь пришла пора это доказать. Какая разница, что он доказывал это уже тысячу раз? Теперь приходится доказывать это снова. Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал, он никогда не вспоминал о прошлом.

А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он. – Я и не знал, что это так легко… Кто же тебя победил, старик? – спросил он себя. – Никто, – ответил он. – Просто я слишком далеко ушел в море». Когда он входил в маленькую бухту, огни на Террасе были погашены, и старик понял, что все уже спят. Ветер беспрерывно крепчал и теперь дул очень сильно. Но в гавани было тихо, и старик пристал к полосе гальки под скалами. Помочь ему было некому, и он подгреб как можно ближе. Потом вылез из лодки и привязал ее к скале.

Теперь не время думать о том, чего у тебя нет. Подумай о том, как бы обойтись тем, что есть.

Но ведь это была спокойная и сильная рыба. Она казалась мне такой бесстрашной и такой уверенной в себе.

Пусть она думает обо мне лучше, чем я на самом деле, и я тогда буду и в самом деле лучше. Хотел бы я быть рыбой и чтобы у меня было все, что есть у нее, а не только воля и сообразительность». Он покойно уселся, прислонившись к дощатой обшивке, безропотно перенося мучившую его боль, а рыба все так же упорно плыла вперед, и лодка медленно двигалась по темной воде. Восточный ветер поднял небольшую волну. К полудню левая рука у старика совсем ожила.

Она громадина, эта рыба, а я должен убедить ее в моей силе, – думал он. – Нельзя, чтобы она почувствовала мою слабость и поняла, что может сделать со мной, если пустится наутек. На ее месте я бы все сейчас поставил на карту и шел бы вперед до тех пор, покуда что-нибудь не лопнет.

Потом Сантьяго участвовал еще в нескольких состязаниях, но скоро бросил это дело. Он понял, что если очень захочет, то победит любого противника, и решил, что такие поединки вредны для его правой руки, которая нужна ему для рыбной ловли.

А мой будильник – старость. Отчего старики так рано просыпаются? Неужели для того, чтобы продлить себе хотя бы этот день? – Не знаю. Знаю только, что молодые спят долго и крепко.

Я слишком стар, чтобы убивать акул дубинкой.

Он так и сделал, держа румпель под мышкой и наступив на шкот ногой.

Можно взять сеть? – Конечно. Никакой сети давно не было – мальчик помнил, когда они ее продали. Однако оба каждый день делали вид, будто сеть у старика есть.

Пресвятая Богородица, помолись, чтобы рыба умерла. Хотя она и очень замечательная. Прочтя молитву и почувствовав себя куда лучше, хотя боль нисколько не уменьшилась, а, может быть, даже стала сильнее, он прислонился к обшивке носа и начал машинально упражнять пальцы левой руки.

– Можно подумать, что она вынырнула только для того, чтобы показать мне, какая она громадная. Ну что ж, теперь я знаю. Жаль, что я не могу показать ей, что я за человек.

Он знал, что если ему не удастся замедлить ход рыбы таким же равномерным сопротивлением, она заберет все запасы его бечевы и сорвется.

Унизительно, когда тебя на людях мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он мысленно называл ее особенно унижает тебя, когда ты один.

Но теперь ведь стоит пора ураганов, а пока урагана нет, это время самое лучшее в году.

Вот она лежит, выпотрошенная, чистенькая, – и, взяв ее левой рукой, он съел летучую рыбу, старательно разжевывая кости, съел всю целиком, без остатка.

– Не бойся, веревка натянута крепко, – заверил ее старик. – Даже слишком крепко. Тебе не полагалось бы так уставать в безветренную ночь. Ах, не те нынче пошли птицы!

– Рыба, – сказал я, – я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя прежде, чем настанет вечер.

На свете немало хороших рыбаков, есть и просто замечательные. Но таких, как ты, нету нигде.

Лучше о бейсболе. Расскажи мне про великого Джона Мак-Гроу.

То, что модно, писать было просто. Примитив в пику нашей эпохе, небоскребам и прочему.

«Янки» не могут проиграть. – Как бы их не побили кливлендские «Индейцы»! – Не бойся, сынок. Вспомни о великом Ди Маджио. – Я боюсь не только «Индейцев», но и «Тигров» из Детройта.

Мне, честное слово, все равно; смерти не миновать, нужно же заплатить дань смерти. И, во всяком случае, тот, кто умер в этом году, избавлен от смерти в следующем.

И никто не искал того, чего он добивался.

Надо было сразиться с самим собой и добиться победы. Заставить себя жить глазами.

Кино загубило все. Все равно что болтать о чем-то действительно важном. Даже войну они сделали ненастоящей. Слишком много болтали.

Вам внушают ложное чувство, потом вы к нему приспосабливаетесь.

Это вроде как с девушкой. Она может простить все, что было с тобой до нее. Но после – дело другое.

А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он.

Рыбная ловля убивает меня точно так же, как и не дает мне умереть.

Но я все-таки убил эту рыбу, которая мне дороже брата, и теперь мне осталось сделать черную работу.

– Рыба – она тоже мне друг, – сказал он. – Я никогда не видел такой рыбы и не слышал, что такие бывают. Но я должен ее убить.

Теперь приходится доказывать это снова. Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал, он никогда не вспоминал о прошлом.

Ну да, – сказал майор, – только почему в таком случае вы пренебрегаете грамматикой?

– Я из тех, кто любит засиживаться в кафе, – пояснил официант постарше. – С теми, кто не спешит в постель. С теми, кому ночью нужен свет.

– Простите, – сказал он, потрепав меня по плечу здоровой рукой. – Я был непозволительно резок. У меня только что умерла жена. Вы должны извинить меня.

Почему мужчина не должен жениться? – Нельзя жениться. Нельзя! – сердито повторил он. – Если ему суждено потерять все, не следует ставить на кон еще и это. Он не должен загонять себя в положение человека, которому есть что терять. Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно.

Очень глупо с вашей стороны, – сказал майор. Он казался очень сердитым. – Мужчина не должен жениться.

Сентиментальных людей так часто обманывают.

Мы перестали пренебрегать грамматикой, и вскоре итальянский был уже таким трудным языком, что я боялся и фразу произнести на нем в присутствии майора, пока соответствующее грамматическое правило четко не всплывет в моей голове.

Мне случалось, – сказал старик, поднимаясь и складывая газету; потом он стал складывать одеяло.– Не снимай одеяло, – сказал мальчик. – Покуда я жив, я не дам тебе ловить рыбу не евши.– Тогда береги себя и живи как можно дольше, – сказал старик. – А что мы будем есть?

Ты должен поскорее поправиться, потому что я еще многому должен у тебя научиться, а ты можешь научить меня всему на свете. Тебе было очень больно?

Ночью акулы накинулись на обглоданный остов рыбы, словно обжоры, хватающие объедки со стола. Старик не обратил на них внимания. Он ни на что больше не обращал внимания, кроме своей лодки. Он только ощущал, как легко и свободно она идет теперь, когда ее больше не тормозит огромная тяжесть рыбы.

Ты любил эту рыбу, пока она жила, и сейчас любишь. Если кого-нибудь любишь, его не грешно убить. А может быть, наоборот, еще более грешно?

– Будь спокойным и сильным, старик, – сказал он себе.

Хорошо богатым: у них есть радио, которое может разговаривать с ними в лодке и рассказывать им новости про бейсбол.

Я, наверно, тоже мог бы. Только я стараюсь не брать в долг. Сначала просишь в долг, потом просишь милостыню…

А как легко становится, когда ты побежден.

Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если и позволяет себе необдуманные или недобрые поступки.

Сантьяго, – сказал ему мальчик, когда они вдвоем поднимались по дороге.

Главное, конечно, свет, но нужны и чистота, и порядок.

Сейчас уже об этом поздно думать, да к тому же пусть грехами занимаются те, кому за это платят.

Ветер – он-то уж наверняка нам друг, – подумал он, а потом добавил: – Впрочем, не всегда. И огромное море – оно тоже полно и наших друзей, и наших врагов. А постель… – думал он, – постель – мой друг. Вот именно, обыкновенная постель. Лечь в постель – это великое дело! А как легко становится, когда ты побежден! – подумал он. – Я и не знал, что это так легко… Кто же тебя победил, старик? – спросил он себя. – Никто, – ответил он. – Просто я слишком далеко ушел в море.

Глупо терять надежду, – думал он. – К тому же, кажется, это грех. Не стоит думать о том, что грех, а что не.

Достаточно того, что мы вымогаем пищу у моря и убиваем своих братьев..

Какая разница, что он доказывал это уже тысячу раз? Теперь приходится доказывать это снова. Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал.

На ее месте я бы все сейчас поставил на карту и шел бы вперед до тех пор, покуда что-нибудь не лопнет. Но рыбы, слава богу, не так умны.

К тому же, – подумал он, – все так или иначе убивают кого-нибудь или что-нибудь. Рыбная ловля убивает меня точно так же, как и не дает мне умереть.

В Бога я не верую, – сказал он. – Но я прочту десять раз «Отче наш» и столько же раз «Богородицу», чтобы поймать эту рыбу.

Легко загребая веслами, он заглянул в глубину и увидел там крошечных рыбешек, окрашенных в тот же цвет, что и влачащиеся в воде щупальца; они плавали между ними и в тени уносимого водой пузыря. Яд его не мог причинить им вреда. Другое дело людям: когда такие вот щупальца, склизкие и лиловатые, цеплялись за леску и приставали к ней, пока старик вытаскивал рыбу, руки до локтей покрывались язвами, словно от ожога ядовитым плющом. Отравление наступало быстро и пронзало острой болью, как удар бича.

– Черные бобы с рисом, жареные бананы и тушеную говядину.

Было бы о чем вспоминать до самой смерти!

– Ты устал, старик, – сказал он. – Душа у тебя устала.

Может быть, грешно было убивать рыбу. Думаю, что грешно, хоть я и убил ее для того, чтобы не умереть с голоду и накормить еще уйму людей. В таком случае все, что ты делаешь, грешно. Нечего раздумывать над тем, что грешно, а что не грешно. Сейчас уже об этом поздно думать, да к тому же пусть грехами занимаются те, кому за это платят. Пусть они раздумывают о том, что такое грех.

Сейчас голова у меня ясная, – подумал он. – Даже слишком. Такая же ясная, как сестры мои, звезды.

Он не знал названия звезды Ригель, но, увидев ее, понял, что скоро покажутся и все остальные и тогда эти далекие друзья будут снова с ним.

Каждый раз счет начинается сызнова; поэтому, когда он что-нибудь делал, он никогда не вспоминал о прошлом.

Я – необыкновенный старик. – А сил у тебя хватит, если попадется очень большая рыба? – Думаю, что хватит. Тут главное – сноровка.