Лучшие цитаты Альбера Камю (500 цитат) 📃

Альбер Камю жил в довольно сложное время. Его отец трудился в винодельческой компании, был мобилизован в Первой мировой войне, там получил ранение, и после гибели отца, полуглухой матери приходилось работать, чтобы прокормить сыновей (у Альбера был еще и брат), ведь того, что давало государство, не хватало. Большую роль на формирование личности Камю сыграл учитель — Луи Жермен. В данной подборке собраны лучшие цитаты Альбера Камю.

Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Человек — единственное существо, которое не хочет быть самим собой.

Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня — непобедимое лето.

Никто не знает, что есть люди, прикладывающие колоссальные усилия, чтобы быть нормальными.

Cвязью с людьми мы обязаны лишь своим собственным усилиям: стоит перестать писать или говорить, стоит обособиться, и толпа людей вокруг вас растает; понимаем, что большая часть этих людей на самом деле готовы отвернуться от нас (не из злобы, а лишь из равнодушия), а остальные всегда оставляют за собой право переключить свое внимание на что-нибудь другое; в эти дни мы понимаем, сколько совпадений, сколько случайностей необходимы для рождения того, что называют любовью или дружбой, и тогда мир снова погружается во мрак, а мы – в тот лютый холод, от которого нас ненадолго укрыла человеческая нежность.

То, что является причиной для жизни, может являться также отличной причиной для смерти.

Важный вопрос, который следует разрешить «на практике»: можно ли быть счастливым и одиноким?

Великий вопрос жизни — как жить среди людей?

Не быть любимым — это всего лишь неудача, не любить — вот несчастье.

Не иди впереди меня — я могу не успеть.
Не иди позади меня — я могу завести не туда.
Просто иди рядом со мной и будь моим другом!

Кто ничего не даёт, тот ничего не имеет. Самое большое несчастье не в том, что тебя не любят, а в том, что не любишь сам.

Школа готовит нас к жизни в мире, которого не существует.

Каждый человек умирает незнакомцем.

Вы никогда не будете счастливы, если будете продолжать искать, в чем заключается счастье. И вы никогда не будете жить, если ищете смысл жизни.

Если людям, снедаемым глубокой тоской, улыбается счастье, они не умеют скрыть этого: они набрасываются на счастье, словно хотят сжать его в объятиях и задушить из ревности.

Почувствовав тошноту, Мерсо прислонился к столбу и долго пытался отдышаться, впивая в себя всю странную атмосферу этого мира, где он чувствовал себя таким одиноким.

Стало быть, он наделен тем даром забвения, которым может похвастаться лишь ребенок, гений да блаженный.

Мерсо, молча поглядывавший то на море, то на небо, чувствовал, что у него хватит сил любить эту жизнь, чей лик то окрашен слезами, то озарен солнцем, прозревать ее и в соленой волне и в горячем камне, восхищаться ею, ласкать ее изо всех сил своей любви и своего отчаянья. В этом была суть его нищеты и его неповторимого богатства. Он выглядел игроком, проигравшимся в пух и прах и начинающим новую партию с полным сознанием своих сил и с отчаянной, но трезвой готовностью заглянуть в лицо судьбе.

Мерсо чувствовал себя таким открытым, таким чутким к малейшему движению извне, будто в нем самом раскрылась глубокая скважина, связывающая его с жизнью.

Ему показалось, что весь уличный гомон, вся неведомая жизнь по ту сторону окрестных домов, голоса людей, которые где-то живут, имеют семьи, с кем-то ссорятся или мирятся, играют по вечерам в преферанс, болеют или выздоравливают, гул человеческого муравейника, населенного существами, чьи сердца не хотят биться в лад с чудовищным сердцем толпы, — все эти звуки текли по переходу, разливались по двору и, взмывая ввысь, словно мыльные пузыри, лопались у него в комнате.

Он чувствовал себя свободным и от собственного прошлого и от того, что было им утрачено. И он принимал это самоутешение, это сжатие душевного пространства, это пылкое, но трезвое и терпеливое отношение к миру. Ему хотелось, чтобы жизнь уподобилась куску теплого хлеба, который можно как угодно комкать и мять.

А теперь настал его черед напрячь волю и сделать шаг к собственному счастью. Но для этого нужно было время, а кому не известно, что обладание временем — это столь же заманчивая, сколь и опасная власть.

Он ясно видел многое. Он долго надеялся на женскую любовь, но оказалось, что это — не его удел. Его жизнь, со службой в конторе, сонным прозябанием в запущенной комнате, с кабачками и любовницами, была посвящена лишь одному — поискам счастья, которое он, подобно всем остальным, считал, в сущности, недостижимым. Делал вид, будто ему хочется счастья, но никогда не стремился к нему осознанно и целенаправленно. Никогда, вплоть до того самого дня… А начиная с того рокового мига, когда он хладнокровно рассчитанным поступком перевернул всю свою жизнь, счастье стало казаться возможным. Можно сказать, что он сам в муках породил свое новое «я». И не ценой ли осознания той унизительной комедии, которую играл до сих пор?

Он пытался справиться с отчаяньем, которое впервые за много дней нарастало в нем словно морской прилив. «Нет», — говорило его сердце безнадежности и одиночеству. И, противясь великой тоске, заполнившей все его существо, Мерсо чувствовал, что единственной подлинной силой в нем был бунт, а все остальное — это лишь суета и самолюбование.

В этом гнусном углу, наедине с бессмысленной жизнью, он из последних сил старался воскресить прошлое, которое и было его счастьем. Должно быть, это ему удалось, потому что от столкновения прошлого с жалким настоящим брызнула искра божья — и бедняга залился слезами. Мерсо растерялся, как это бывало с ним всякий раз при виде неприкрытого проявления человеческого горя, и в то же время почувствовал уважение к этой тупой боли.

Этот абсурдный и безбожный мир населен утратившими надежду и ясно мыслящими людьми.

Захлопали двери. По лестницам побежали люди, я не понял где: близко или далеко. Потом я услышал, как в зале суда чей-то голос глухо читает что-то. А когда опять раздался звонок и отворилась дверь в загородку для подсудимых, на меня надвинулось молчание зала, молчание и странное ощущение, охватившее меня, когда я заметил, что молодой журналист отвел глаза в сторону. Я не взглянул на Мари. Я не успел, потому что председатель суда объявил — в какой-то странной форме — «от имени французского народа», что мне отрубят голову и это будет произведено публично, на площади. И тогда у всех на лицах я прочел одно и то же чувство. Мне кажется, это было уважение. Жандармы стали очень деликатны со мной. Адвокат положил свою ладонь на мою руку. Я больше ни о чем не думал. Но председатель суда спросил, не хочу ли я что-нибудь добавить. Я подумал и сказал: «Нет». И тогда меня увели.

Мерсо остался наедине с ночью, ему показалось, что он наконец-то достиг своего, сподобился безмятежности, порожденной упорным самоотречением, обрел ее при поддержке того самого мира, который бесстрастно отрицал его право на существование.

Череда дней непрерывна. Только что над заливом клубился утренний, пронизанный солнцем туман, — и вот уже над тем же заливом спускается тихий вечер. День занимается над морем и меркнет за горами, потому что небо — это всего лишь дорога, пролегающая между морем и горной цепью. Мир извечно твердит только одну фразу, которая поначалу кажется заманчивой, а потом — надоедливой. Но наступает время, когда он покоряет нас этим бесконечным повторением и получает награду за свое упорство.

И слезы застывали на границе того безжалостного мира, в который он был ввергнут.

Солнца нет без тени, и необходимо познать ночь.

Между двумя пиниями кишели в ночи звезды. Быть может, никогда до сих пор его не мучила такая тоска и такое отвращение к бесцельно проведенным здесь дням.

Путешествие как самая великая и серьезная наука помогает нам вновь обрести себя.

Осень — это вторая весна, когда каждый лист — цветок.

Жизни не стоит придавать смысла, ибо это неизбежно приведет к выводу о том, что жить не стоит.

Осознание того, что мы умрем, превращает нашу жизнь в шутку.

Именно свободный выбор создаёт личность. Быть — значит выбирать себя.

Самоубийство — отрицательная форма бесконечной свободы. Счастлив тот, кто найдет положительную.

Любовь — это, похоже, единственное, что нас устраивало в Боге, ведь мы всегда не прочь, чтобы нас кто-то любил против нашей воли.

Только тот богат, у кого есть карманные деньги.

Время идёт медленно, когда за ним следишь. Оно чувствует слежку. Но оно пользуется нашей рассеянностью. Возможно даже, что существует два времени: то, за которым мы следим, и то, которое нас преобразует.

Гениальность может оказаться лишь мимолётным шансом. Только работа и воля могут дать ей жизнь и обратить её в славу.

Лучше быть свободным бедняком, чем богатым невольником. Конечно, люди хотят быть и богатыми, и свободными — и из-за этого подчас становятся бедными рабами.

Рано или поздно всегда наступает момент, когда люди перестают бороться и мучить друг друга, смиряются наконец с тем, что надо любить другого таким, как он есть. Это — царствие небесное.

Без отчаяния в жизни нет и любви к жизни.

Жить своими страстями — значит также жить своими желаниями, в которых — противовес страстям, поправка к ним и плата за них. Когда человек умеет — и не на словах, а на деле — оставаться один на один со своим страданием, преодолевать свое желание спастись бегством, умеет не доверять иллюзии, будто другие способны «разделить» с ним страдание, — ему уже почти ничему не надо учиться.

Свобода — это, в первую очередь, не привилегии, а обязанности.

… С таким блаженно-пустым выражением, словно он отрекся от самого себя, целиком вписавшись в течение жизни, неизмеримо превосходящей все его существо.

— Игра стоит свеч. — Да, только на карту лучше ставить эту жизнь, а не иную.

Глядя на завитки волют и розеток, на все это затейливое узорочье, словно бы слепленное из золоченой фольги и трогательно схожее с игрушечными рождественскими яслями, Мерсо прозревал в этой барочной грандиозности, гротеске и соразмерности подобие некоего лихорадочного, детски-наивного и велеречивого романтизма, с чьей помощью человек обороняется от собственных демонов.

Кончая самоубийством, я уничтожаю лишь половину самого себя.

Спору нет, красота окрестных мест трогала его сердце. Из-за нее он, собственно, и приобрел этот дом. Но передышка, которую он надеялся здесь приобрести, теперь пугала его. Одиночество, к которому он так упорно стремился, оказалось источником тревоги, обострившейся с тех пор, как он успел здесь оглядеться.

Оставим в стороне тот факт, что закон расплаты неприложим на практике: расправляться с поджигателем, обращая в головешки его собственный дом, так же глупо, как и наказывать вора, снимая с его банковского счета сумму, равноценную им украденной. Предположим, однако, что было бы справедливо и необходимо компенсировать убийство жертвы смертью убийцы. Но смертная казнь — не просто смерть. По сути своей она так же отличается от лишения жизни, как концлагерь от тюрьмы. Она есть убийство, спору нет, арифметическая расплата за другое убийство.

Но она присовокупляет к смерти некий регламент, публичную и заранее известную осужденному преднамеренность, организованность, наконец, которая сама по себе является источником моральных страданий, более ужасных, чем смерть. Короче, ни о какой равноценности не может быть и речи. Многие законодатели считают предумышленное преступление куда более тяжким, чем спонтанное. Но что такое смертная казнь, если не наиболее предумышленное из убийств, с которым не сравнится самое расчетливое злодеяние?

Если уж соблюдать принцип равноценности, следовало бы приговаривать к смертной казни лишь того преступника, который заблаговременно предупредил свою жертву о дне и часе, когда его настигнет ужасная смерть, так что начиная с этого момента обреченный на смерть человек должен месяцами цепенеть в ожидании своей участи. Но такие чудовища в природе не встречаются.

Обсасывать свою жизнь как леденец, придавать ей новую форму, оттачивать ее и, наконец, любить. К этому и сводилась вся его страсть. Свою принадлежность лишь самому себе он должен был отстаивать перед всем миром, отстаивать даже ценой одиночества, которое теперь давалось ему так нелегко. Но он не собирался отступать. Его опорой была решимость, а наградой — неистовый порыв к жизни — ждущая где-то любовь.

Ночь сбросила облачный наряд и лучилась теперь во всем своем спокойном сиянии. Машины на дороге бежали не так быстро. В глубине долины внезапно раскричались готовящиеся ко сну птицы. Перед домом слышались шаги, и каждый звук в этой ночи, пролитой над миром словно молоко, разносился гулко и ясно.

Всю историю русского терроризма можно свести к борьбе горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего народа.

Если мы стремимся устоять среди абсурда, не подозревая при этом, что абсурд — это жизненный переход, отправная точка, экзистенциальный эквивалент методического сомнения Декарта Абсурд сам по себе есть противоречие. Он противоречив по своему содержанию, поскольку, стремясь поддержать жизнь, отказывается от ценностных суждений, а ведь жизнь, как таковая, уже есть ценностное суждение. Дышать — значит судить.

Прошли последние трамваи, полные еще живых воспоминаний о людях, о солнечном свете.

Им чудилось, будто свежая ночная роса смыла с лиц приметы одиночества и, освободив этим трепетным и мимолетным омовением от самих себя, вернула миру.

Мерсо мало-помалу проникался той унизительной и в то же время бесценной истиной, что диковинное счастье, к которому он так стремился, сводится, в сущности, к раннему подъему, регулярным водным процедурам, сознательным гигиеническим навыкам.

Издалека город выглядел сплошным лесом фабричных труб и соборных шпилей, а вблизи оказался сложенным из кирпича и закопченных камней…

Мерсо чувствовал, как недалеко от его счастья до слез…

Меж скорбной землей и бесцветным небом высился образ скудного мира, где ему наконец-то было суждено обрести самого себя. Здесь, на этой равнине, погруженной в простодушное отчаяние, чувствуя себя странником, затерянным среди первобытного мира, он мало-помалу воскрешал в себе былую привязанность к жизни и, стиснув кулаки, прижавшись лицом к стеклу, пытался наметить путь к самому себе, а заодно увериться в своих скрытых силах. Ему хотелось распластаться по этой земле, вываляться в грязи, а потом встать во весь рост посреди бескрайней равнины, воздев заляпанные грязью руки к губчатому, томимому испариной небу, — встать живым символом безнадежности и великолепия жизни, утверждая свою связь с миром, как бы отвратителен и неблагодарен тот ни был.

Вглядываясь в первозданное благородство мира, она уже не осознавала, где пролегла грань между ее жизнью и жаждой жизни, где ее надежда вплеталась в хоровод звезд.

Его жилище стало омерзительным. А для бедняка, которому не в радость собственный угол, всегда готов другой дом — доступный, богатый, ярко освещенный, приветливый: это кафе. На окраине эти заведения выглядят особенно оживленными. В них царит та стадная теплота, которая кажется последним спасением от ужасов одиночества, от его темных порывов.

Мир прекрасен, и в этом все дело. Он терпеливо разъясняет нам великую истину, состоящую в том, что ум и даже сердце – ничто. А камень, согретый солнцем, или кипарис, который кажется еще выше на фоне ясного неба, очерчивают единственный мир, где понятие «быть правым» обретает смысл, – природу без человека. Этот мир меня уничтожает. Он стирает меня с лица земли. Он отрицает меня без гнева. А я, смирившийся и побежденный, устремляюсь на поиски мудрости, которой все уже подвластно, – только бы слезы не застилали мне взор и только бы громкое рыдание поэзии, распирающее мне грудь, не заставило меня забыть о правде мира.

Удивительно, как тщеславен человек, который хочет внушить себе и другим, что он стремится к истине, меж тем как он жаждет любви.

Ницше, внешняя сторона жизни которого была более чем однообразна, доказывает, что мысль, работающая в одиночестве, сама по себе страшное приключение.

Человеческое сердце обладает досадной склонностью именовать судьбой только то, что его сокрушает.

Первой должна прийти любовь, а за ней мораль. Обратное мучительно.

Если продолжать искренне любить то, что в самом деле достойно любви, и не растрачивать свою любовь по мелочам, по пустякам, по глупостям, можно понемногу сделать свою жизнь светлее и стать сильнее.

Другой человек всегда остается для нас непознанным, в нем всегда есть нечто не сводимое к нашему познанию, ускользающее от него.

С несправедливостью либо сотрудничают, либо сражаются.

Если хочешь стать философом — пиши романы.

Истинная щедрость по отношению к будущему — это всё посвятить настоящему.

Между справедливостью и матерью я выбираю мать.

Настоящая забота о будущем состоит в том, чтобы отдать всё настоящему.

Мы обращаемся к Богу лишь для того, чтобы получить невозможное.

Именно в мечте о жизни и существует человек, который находит свои истины и их теряет на земле…

Высшая добродетель заключается в том, чтобы задушить свои страсти.

Древние философы размышляли гораздо больше, чем читали. Книгопечатание все изменило. Теперь читают больше, чем размышляют. Вместо философии у нас одни комментарии. Именно это имеет в виду Жильсон, когда говорит, что на смену эпохе философов, занимавшихся философией, пришли профессора философии, занимающиеся философами. Дошло до того, что сегодня философский трактат, не ссылающийся ни на какие авторитеты, не подкрепленный цитатами и комментариями, никто не принял бы всерьёз.

На любви ничего нельзя построить: она — бегство, боль, минуты восторга или стремительное падение.

Теперь он смотрел в небо, на которое то и дело наползали черные тучи, расплывались и появлялись снова. Складки на брюках разгладились, а вместе с ними исчезли та теплота и доверчивость, которые каждый нормальный человек испытывает к сотворенному ради него миру.

Как раз в эту минуту подошёл второй мой сосед, с той же лестничной площадки. В квартале говорили, что он сутенёр, живёт за счёт женщин. Однако, когда спрашивают, какая у него специальность, он называет себя кладовщиком. В общем, его очень не любят. Но со мной он часто заговаривает и даже заходит ко мне на минутку, потому что я его слушаю. Я нахожу, что он рассказывает интересные вещи. И у меня нет никаких оснований отворачиваться от него.

Я корил себя за то, что не обращал прежде внимания на рассказы о казнях. Следовало интересоваться этим вопросом. Никогда не знаешь, что может с тобой случиться.

Но было ясно, что ему жалко не ее, а себя самого. Она-то уже успокоилась на мерзком кладбище, в другом конце города.

Его метания по свету, поиски счастья, ужасная рана на виске Загрея, эта мешанина из мозгов и костей, тихие благодатные часы в «Доме перед лицом Мира», его жена, его надежды и боги — все это предстало перед ним подобием неизвестно почему полюбившейся истории, чужой и вместе с тем близкой, показалось чем-то вроде книги, затронувшей самые сокровенные струны его сердца, но написанной кем-то другим. Впервые в жизни он чувствовал себя причастным к одной-единственной реальности: то была тяга к риску, жажда силы, инстинктивное осознание своего родства с миром. Поборов в себе гнев и ненависть, он больше не знал и сожаления…

Не принимайте меня слишком всерьез. Меня, знаете ли, всегда раздражала трагическая мина, с которой люди смотрят на мои обрубки. Воспринимайте трагически только счастье.

За много лет у меня возникло нелепое желание заплакать: я почувствовал, как меня ненавидят все эти люди.

Он спросил, было ли у меня тяжело на душе в день похорон матери. Я ответил, что уже немного отвык копаться в своей душе и мне трудно ответить на его вопрос.

Начиная с того дня, когда он чихнул на площади перед виллой Загрея, и вплоть до нынешнего часа, его тело верой и правдой служило посредником между ним самим и миром. Но в то же время продолжало собственное существование, не зависимое от воплощенного в нем человека. И все эти годы в нем длился медленный, незримый процесс распада. Теперь оно завершало свой путь и было готово расстаться с хозяином, вернув его миру. Дрожь, внезапно сотрясшая Патриса, была лишним подтверждением их давнего и обоюдного согласия, которое даровало им обоим столько радостей. Будь иначе, Мерсо не воспринял бы эту дрожь с чувством отрады. Не хитря и не малодушничая, он добился того, чего хотел: в ясном сознании остался наедине со своим телом и теперь мог заглянуть в лицо смерти широко раскрытыми глазами. Суть в том, чтобы вести себя по-мужски, ведь оба они были настоящими мужчинами. И больше ничего вокруг — ни любви, ни показных жестов, — только бескрайняя пустыня одиночества и счастья, среди которой Мерсо разыгрывал свои последние карты.

… Вместе с последним ветерком их овевало по-человечески понятное, но опасное искушение не быть похожими ни на кого.

Когда тут жила мама, у нас было уютно. Потом квартира стала велика для меня, пришлось перетащить обеденный стол из столовой ко мне в спальню. Я теперь живу только в этой комнате.

До сих пор он молчал лишь потому, что боялся натолкнуться на предрассудки и непонимание. А теперь, побуждаемый телесной слабостью и глубокой потребностью в исповеди, он был похож на художника, который долго отделывал и шлифовал свое произведение и вот, наконец, понял, что пришла пора выставить его напоказ, открыться людям.

— Не понимаю, зачем тебе ехать, если ты так счастлив здесь. — Боюсь, малышка, что здесь меня могут полюбить, а это помешало бы моему счастью.

Я ведь не представлял себе, какими длинными и вместе с тем короткими могут быть дни. Тянется-тянется день, и не заметишь, как он сливается с другим днем. И названия их теряются. «Вчера» и «завтра» — только эти слова имели для меня смысл.

Эта ночь казалась им символом их судьбы, и они хотели, чтобы судьба эта была и целомудренной, и страстной, чтобы на лице ее блестели слезы и солнце и чтобы их полные скорби и радости сердца усвоили этот двойной урок, ведущий к счастливой смерти.

Теперь улица была освещена, первые звезды, восходившие в ночи, казались бледными из-за электрических фонарей.

Всякий раз, как я слышу или читаю речи наших политиков, я с ужасом обнаруживаю, что в них нет ни единого человеческого слова. Вечно одни и те же фразы, повторяющие одну и ту же ложь. И если люди к этому привыкают, если народ ещё не растерзал марионеток, это, по моему убеждению, доказывает только одно: люди ни в грош не ставят своё правительство и превращают в игру — да-да, именно в игру — немалую часть своей жизни и своих так называемых жизненных интересов.

Главное же, я видел, что он из-за меня расстроился. Он не мог меня понять и поэтому сердился. А у меня было желание убедить его, что я такой же, как все, совершенно такой же, как все. Но, в сущности, это было бесполезно.

Казалось, что они обе — неподвижно сидящая женщина и кошка — смотрят на мир одинаковыми глазами.

К моему удивлению, каждый на прощание пожал мне руку. Будто эта ночь, которую мы провели вместе, не перемолвившись ни словом, сблизила нас.

Порой мне хотелось бы оказаться на его месте. Но иной раз нужно больше мужества для того, чтобы жить, чем для того, чтобы покончить с собой.

Единственная свобода, которую можно противопоставить свободе убивать, — это свобода умереть, то есть освободиться от страха смерти и найти этому несчастному случаю место в природе.

Если душа существует, неверно было бы думать, что она дается нам уже сотворённой. Она творится на земле, в течение всей жизни. Сама жизнь — не что иное, как эти долгие и мучительные роды. Когда сотворение души, которым человек обязан себе и страданию, завершается, приходит смерть.

Чем меньше в жизни смысла, тем лучше она прожита.

Дочь горшечника Дибутада увидела на стене тень своего возлюбленного и обвела его профиль кинжалом. Благодаря этому рисунку ее отец изобрел стиль росписи, украшающей греческие вазы. В основе всех вещей лежит любовь.

Человек чувствует себя одиноким, когда он окружён трусами.

Современное западное общество абсурдно, потому что не может предложить европейцу ни одной ценности, которую тот мог бы принять как свою собственную. Вся система ценностей, принятая на Западе, противоречит истинным потребностям внутреннего мира личности и очень скоро приводит человека западной цивилизации к мысли об абсурдности своего существования и, как следствие, – к самоубийствам.

Самая большая экономия, которая возможна в области мысли, – согласиться, что мир непознаваем, – и заняться человеком.

Я не хочу быть гением, мне хватает тех проблем, с которыми я сталкиваюсь, пытаясь быть просто человеком.

В жизни каждая минута таит в себе чудо и вечную юность.

Чего стоит человек? Что такое человек? После того, что я видел, у меня до конца жизни не исчезнет по отношению к нему недоверие и всеобъемлющая тревога.

Каждому поколению свойственно считать себя призванным переделать мир.

У тех, кто пишет ясно, есть читатели, а у тех, кто пишет темно, — комментаторы.

… слишком крепко прикован к галере своего времени, чтобы не грести вместе с другими, даже полагая, что галера провоняла селёдкой, что на ней многовато надсмотрщиков и что, помимо всего, взят неверный курс.

Я чувствовал в себе бесконечные силы: нужно было только найти им место приложения. Бедность моя не могла служить преградой моим силам: в Африке море и солнце ничего не стоят. Препятствием были скорее предрассудки или глупость.

Абсурд имеет смысл, когда с ним не соглашаются.

Из бессмысленности, абсурдности бытия ещё не следует бессмысленность человеческого существования, так же как из того, что Бога нет, ещё не следует, что нет никакой морали.

За разговором он разгорячился и, как это с ним иногда бывало, ощутил прилив надежды, особенно сильный сегодня, когда чувствовал поддержку. Наконец-то он мог кому-то довериться и тем самым обрести веру в себя.

За стеной плакал старик. Не знаю почему, но я вспомнил о маме.

Слишком поздно находишь в себе мужество смириться с тем, что знаешь.

Мне нужно было бросить все и уехать вкусить того одиночества, которое помогло бы разобраться в себе самом, понять, где солнце, а где слезы… Да, по-человечески говоря, я счастлив.

Если ни во что не веришь, если ни в чем не видишь смысла и не можешь утверждать никакую ценность, все дозволено и ничто не имеет значения. Нет доводов «за», нет доводов «против», убийцу невозможно ни осудить, ни оправдать. Что сжигать людей в газовых печах, что посвящать свою жизнь уходу за прокаженными — разницы никакой. Добродетель и злой умысел становятся делом случая или каприза. И вот приходишь к решению вообще не действовать, а это означает, что ты, во всяком случае, миришься с убийством, которое совершено другим. Тебе же остается разве что сокрушаться о несовершенстве человеческой природы. А почему бы еще не подменить действие трагическим дилетантизмом? В таком случае человеческая жизнь оказывается ставкой в игре. Можно, наконец, замыслить действие не совсем бесцельное. И тогда, за неимением высшей ценности, направляющей действие, оно будет ориентировано на непосредственный результат. Если нет ни истинного, ни ложного, ни хорошего, ни дурного, правилом становится максимальная эффективность самого действия, то есть сила. И тогда надо разделять людей не на праведников и грешников, а на господ и рабов. Так что, с какой стороны ни смотреть, дух отрицания и нигилизма отводит убийству почетное место.

Обаяние — это способ получить ответ «да», даже не задавая прямого вопроса.

После определенного возраста каждый человек отвечает за свое лицо.

Величие искусства не в том, чтобы парить над всеми. Напротив, оно в том, чтобы во все вмешиваться.

Демократия — это не власть большинства, а защита меньшинства.

Заблуждения радостны, истина страшна.

Истина нашего века: пройдя сквозь суровые испытания, мы становимся лжецами.

Каждому поколению свойственно считать себя призванным переделать мир.

Когда художник принимает решение разделить участь всех, он утверждает себя как личность.

Философия — современная форма бесстыдства.

Я не создан для политики, ибо не способен ни желать смерти противника, ни смиряться с ней.

Длительная борьба за справедливость поглощает любовь, породившую её.

Чем трагичнее удел человека, тем более непреклонной и вызывающей становится надежда.

Ничто так не воодушевляет, как сознание своего безнадежного положения.

Слава — это право любить безмерно.

Физическая ревность есть в большей мере осуждение самого себя. Зная, о чем способен помыслить ты сам, ты решаешь, что и она помышляет о том же.

Каждый шаг художника — приключение, величайший риск. В этом риске, однако, и только в нем, заключается свобода искусства.

Мы созданы, чтобы жить бок о бок с другими. Но умираем мы по-настоящему только для себя.

Свободная печать бывает хорошей или плохой, это верно. Но еще более верно то, что несвободная печать бывает только плохой.

На вершине пламени крик обретает право творить слова и затем сам отражается в них. Я имею здесь в виду, что все мы, художники, неуверенные в таком бытии, но уверенные в нереальности другого, день за днем ждем, чтобы начать наконец жить.

Человека делает человеком в большей степени то, о чем он умалчивает, нежели то, что говорит.

Обаяние — это способ получить ответ «да», даже не задавая прямого вопроса.

Абстракция — проявление разочарования действительностью.

Плакат на казарме: «Алкоголь усыпляет человека и будит зверя» — чтобы люди знали, почему они любят выпить.

Стареть — значит переходить от чувств к сочувствию.

Величие искусства не в том, чтобы парить над всеми. Напротив, оно в том, чтобы во все вмешиваться.

Истина нашего века: пройдя сквозь суровые испытания, мы становимся лжецами.

Любовь либо крепнет, либо вырождается. Чем она несчастнее, тем сильнее калечит. Если любовь лишена творческой силы, навсегда отнимает у человека возможность творить по-настоящему. Она — тиран, причем тиран посредственный.

Я находился на полпути между нищетой и солнцем. Нищета помешала мне уверовать, будто всё благополучно в истории и под солнцем, солнце научило меня, что история — это не всё.

Вряд ли моё сердце было естественно расположено к такой любви. Но обстоятельства помогли мне. Чтобы преодолеть природное безразличие, я расположился посередине между нищетой и солнцем.

В отличие от нас, женщины, по крайней мере, не обязаны стремиться к величию. У мужчин даже вера, даже смирение призваны доказывать величие. Это так утомительно.

Мы всегда преувеличиваем важность жизни отдельного человека. Есть множество людей, не знающих, что делать с жизнью, — не так уж и безнравственно лишить их ее.

Высшая добродетель заключается в том, чтобы задушить свои страсти.

Вечно наслаждаться невозможно, в конце концов наступает усталость. Превосходно. Но от чего? На практике невозможно наслаждаться вечно, потому что невозможно наслаждаться всем.

Что такое знаменитость? Это человек, которого все знают по фамилии, и потому имя его не имеет значения. У всех других имя значимо.

У тех, кто пишет ясно, есть читатели, а у тех, кто пишет темно, — комментаторы.

Мы обращаемся к Богу лишь для того, чтобы получить невозможное.

На любви ничего нельзя построить: она — бегство, боль, минуты восторга или стремительное падение.

Я не хочу быть гением, мне хватает тех проблем, с которыми я сталкиваюсь, пытаясь быть просто человеком.

После определенного возраста каждый человек отвечает за свое лицо.

Я не создан для политики, ибо не способен ни желать смерти противника, ни смиряться с ней.

У искусства случаются приступы целомудрия. Оно не может назвать вещи своими именами.

Равенство враждебно свободе. В Греции были свободные люди, потому что были рабы.

Ничто так не воодушевляет, как сознание своего безнадежного положения.

Объявить себя противником любого насилия так же умно, как объявить себя противником ветра, дующего в ту или иную сторону.

Величие искусства и состоит в этой вечной напряженной раздвоенности между красотой и страданием, любовью к людям и страстью к творчеству, мукой одиночества и раздражением от толпы, бунтом и согласием.

Мыслитель движется вперед, если он не спешит с выводами, пусть даже они кажутся ему очевидными.

Сексуальная жизнь была дана человеку, дабы сбить его с пути истинного. Это его опиум. Она все усыпляет.

Цель писателя — сохранить цивилизацию от самоуничтожения.

Те, кто вскормлен одновременно и Достоевским, и Толстым, кто одинаково хорошо понимает их обоих, не испытывая затруднений, суть неизменно натуры опасные как для самих себя, так и для окружающих.

Чем трагичнее удел человека, тем более непреклонной и вызывающей становится надежда.

Именно в мечте о жизни и существует человек, который находит свои истины и их теряет на земле…

Человека делает человеком в большей степени то, о чем он умалчивает, нежели то, что говорит.

Каждый человек умирает незнакомцем.

Важный вопрос, который следует разрешить «на практике»: можно ли быть счастливым и одиноким?

Без отчаяния в жизни нет и любви к жизни.

Первой должна прийти любовь, а за ней мораль. Обратное мучительно.

И никогда раньше не ощущал я такого глубокого чувства отчужденности от самого себя и полного присутствия в мире.

Чем меньше в жизни смысла, тем лучше она прожита.

Настоящая забота о будущем состоит в том, чтобы отдать всё настоящему.

Именно свободный выбор создаёт личность. Быть — значит выбирать себя.

Если бы я был моралистом и писал книгу, то из сотни страниц девяносто девять оставил бы чистыми. На последней бы написал: «Я знаю только один долг — любить».

Смыслы, придуманные человеком, никогда не заслонят абсурдности бытия.

Уединение — роскошь богачей.

Заблуждения радостны, истина страшна.

Когда художник принимает решение разделить участь всех, он утверждает себя как личность.

Философии значат столько, сколько значат философы. Чем больше величия в человеке, тем больше истины в его философии.

Верный путь — тот, который ведет к жизни, к солнцу.

Свободен тот, кто может не врать.

Ни одно гениальное произведение никогда не основывалось на ненависти или презрении.

Длительная борьба за справедливость поглощает любовь, породившую её.

Для большинства людей война означает конец одиночества. Для меня она — окончательное одиночество.

Стареть — значит переходить от чувств к сочувствию.

Мыслитель движется вперед, если он не спешит с выводами, пусть даже они кажутся ему очевидными.

Свобода — это, в первую очередь, не привилегии, а обязанности.

Человеческое сердце обладает досадной склонностью именовать судьбой только то, что его сокрушает.

Никто не знает, что есть люди, прикладывающие колоссальные усилия, чтобы быть нормальными.

Только тот богат, у кого есть карманные деньги.

Плакат на казарме: «Алкоголь усыпляет человека и будит зверя» — чтобы люди знали, почему они любят выпить.

Равенство враждебно свободе. В Греции были свободные люди, потому что были рабы.

Человек чувствует себя одиноким, когда он окружён трусами.

С несправедливостью либо сотрудничают, либо сражаются.

Осень — это вторая весна, когда каждый лист — цветок.

Абсурд имеет смысл, когда с ним не соглашаются.

Абстракция — проявление разочарования действительностью.

Путешествие как самая великая и серьезная наука помогает нам вновь обрести себя.

Самой холодной зимой я узнал, что внутри меня — непобедимое лето.

Цель писателя — сохранить цивилизацию от самоуничтожения.

Жизни не стоит придавать смысла, ибо это неизбежно приведет к выводу о том, что жить не стоит.

Истинная щедрость по отношению к будущему — это всё посвятить настоящему.

Самоубийство — отрицательная форма бесконечной свободы. Счастлив тот, кто найдет положительную.

Не иди впереди меня — я могу не успеть. Не иди позади меня — я могу завести не туда. Просто иди рядом со мной и будь моим другом!

Не быть любимым — это всего лишь неудача, не любить — вот несчастье.

То, что является причиной для жизни, может являться также отличной причиной для смерти.

Человек — единственное существо, которое не хочет быть самим собой.

Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Школа готовит нас к жизни в мире, которого не существует.

Великий вопрос жизни — как жить среди людей?

Блажен, в ком кровь и ум такого же состава, он не рожден под пальцами судьбы, чтоб петь, что та захочет.

Гуманизм пока еще не наскучил мне: он мне даже нравится. Но он мне тесен.

Великая, леденящая душу радость, пронзительные и неуверенные выкрики птиц, половодье безжалостного света — все это придавало утру обличье невинности и подлинности.

Чтобы не возненавидеть себя самого, надо было бы объявить себя невинным — смелость, невозможная для одинокого человека; помехой служит то обстоятельство, что он себя знает.

Нельзя отрицать, что по крайней мере в настоящий момент с судьями у нас слабовато.

С возрастом ручной труд становится тяжелее, если он требует хорошего глазомера и точности.

Кара, якобы устрашающая возможного преступника, на самом деле — только повод для того, чтобы иные чудовища, куда более реальные, осуществили свое призвание головорезов.

И тут же дождь что есть силы забарабанил по окнам. Густые маслянистые потеки на стеклах, гулкий отдаленный стук копыт, слышавшийся теперь отчетливей, чем грохот повозки, глухой шум затяжного ливня, обрубок человека у огня и молчание, царившее в комнате, — все это обретало обличье прошлого, чья глухая меланхолия прокрадывалась в сердце…

На нашей планете существуют бедствия и жертвы и надо по возможности стараться не встать на сторону бедствия.

Как быть бочарам, когда исчезает бочарный промысел? Профессию не меняют, если приобрести ее было не так-то просто.

Бочарное дело, которому создавало угрозу строительство наливных судов и производство автоцистерн, не очень то процветало. Делали все меньше и меньше бочонков и главным образом чинили уже имеющиеся большие чаны. Дела у хозяев шли неважно, это верно, но они хотели все же сохранить свои прибыли; проще всего им казалось заморозить заработную плату, несмотря на рост цен.

Нет у меня никакого честолюбия, а это плохо для дела.

Только в самолете человек чувствует себя еще более одиноким, чем в машине. Целиком предоставленный самому себе, внимательно следящий только за точностью своих движений…

Чума лишила их способности оценочных суждений. И это было видно хотя бы потому, что никто уже не интересовался качеством покупаемой одежды или пищи. Принимали все без разбора.

Прошли годы, он женился на Фернанде, родился мальчонка, и чтобы сводить концы с концами, пришлось по субботам оставаться на сверхурочные в бочарне, а по воскресеньям халтурить на стороне.

И все-таки дни тянулись чересчур медленно. Он еще не научился высвобождать время из-под спуда привычек, служивших ему точкой отсчета. Ему ровным счетом нечего было делать — и потому время никуда не торопилось. Каждая минута сама по себе была чудом, но ему пока еще не было дано это осознать.

С точки зрения самой чумы, с ее олимпийской точки зрения, все без изъятия, начиная с начальника тюрьмы и кончая последним заключенным, были равно обречены на смерть, и, возможно, впервые за долгие годы в узилище царила подлинная справедливость.

Но я знаю многое, и меня мало что интересует.

Она начала догадываться, что его единственной страстью были деньги, и ей это было не по душе, она сама толком не знала почему. Ведь в конце концов она этим пользовалась.

Чистая любовь — мертвая любовь, если понимать под любовью любовную жизнь, создание определенного жизненного уклада, — в такой жизни чистая любовь превращается в постоянную отсылку к чему-то иному, о чем и нужно условиться.

С того момента, когда по слабохарактерности преступник прибегает к помощи философской доктрины, с того момента, когда преступление само себя обосновывает, оно, пользуясь всевозможными силлогизмами, разрастается так же, как сама мысль. Раньше злодеяние было одиноким, словно крик, а теперь оно столь же универсально, как наука. Еще вчера преследуемое по суду, сегодня преступление стало законом.

Как только у Луизы родился первый ребенок, ее всецело поглотили заботы о нем, а потом и о других детях. Она еще пыталась помогать мужу, но у нее не хватало времени.

Как и многие люди, они не в силах были смириться со своей безвестностью, и нетерпеливая жажда прославиться отчасти и могла привести их к злополучным крайностям. Ведь чтобы добиться известности, достаточно убить консьержку в своем доме. К несчастью, такого рода слава эфемерна — уж очень много на свете консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом.

Не зная по природе своей никакого удержу, разъяренные судьи наугад хватают, хватают жертвы беззакония своего. Что же нам остается делать? Опередить преследователей, не правда ли?

Женился он совсем молодым на юной небогатой девушке, их соседке. Ради этого пришлось бросить учение и поступить на работу.

Не заслужить привилегий ни на земле, ни на небесах тому, кто довел почти до совершенства овечью кротость.

Чем лучше Селест, Рене и все остальные знали Мерсо в прошлом, тем непонятней стал он для них теперь: не человек, а какая-то загадочная, необитаемая планета.

И даже теперь, будь у меня время… Только бы вырваться на свободу. А все остальное — это так, вроде дождичка, что поливает камни. Освежило, ну и прекрасно. Пройдет день — и они раскалятся от солнца. Мне всегда казалось, что счастье — оно такое и есть.

А потом я вдруг стал рекомендовать в качестве метода защиты мешанину. Не ту усовершенствованную мешанину, которая применяется в наших современных судилищах инквизиции, где усаживают на скамью подсудимых одновременно и вора и честного человека, для того чтобы взвалить на второго преступления первого. Нет, речь шла о том, что вора там защищают ценою преступления честного человека, в данном случае — адвоката.

Перспектива обеспеченного и честного существования весьма его манила, тем более, что он мог бы тогда с чистой совестью отдаваться любимому занятию.

Стоя на дороге, Мерсо переживал странное чувство — смесь облегчения и грусти. Лишь сегодня его одиночество стало вполне реальным, ибо он, наконец, понял, что ему никуда от него не уйти. И это смирение перед одиночеством, сознание того, что теперь он стал полным хозяином грядущих дней, наполняли его душу меланхолией, не отделимой от подлинного величия.

Я возвестил, что скоро выпущу манифест, в котором разоблачу угнетенных, доказав, что они угнетают порядочных людей.

Песня так и рвется из груди, когда все у меня в порядке.

— В сущности, вы идеалист, — сказал ему Мерсо. У него было такое чувство, будто вся его жизнь, от рождения до смерти, сжалась, обратилась в единый миг, миг осуждения и освящения. — Допустим, но, видите ли, противоположностью идеалистов слишком часто бывают люди, не способные любить. — Не верьте этому. — Думать так могут только люди, живущие либо великим отчаянием, либо великой надеждой. — И тем, и другим, наверное.

— Я хочу только одного: быть счастливой, как можно более счастливой. — А любовь — не единственное условие для этого. — Это довольно жалкий идеал. — Жалкий или нет — не мне судить, — но во всяком случае вполне здравый.

Невинность существа есть полная приспособленность к миру, в котором он живет. Невинен тот, кто ничего не стремится доказать.

Если позволительно изобразить тюремное заключение через другое тюремное заключение, то позволительно также изобразить любой действительно существующий в реальности предмет через нечто вообще не существующее.

Воздух был так ясен, так щедры были небеса, что казалось — нет у людей иного призвания, чем жить и быть счастливыми.

Но любовь к жизни не существует вне безнадежности.

На пляже человек, раскинувший руки, — распятый на солнце.

Восемьдесят процентов наших писателей охотней прославляли бы имя божие в своих произведениях, если бы могли не подписывать их. Но они подписываются, по мнению моего знакомого, из-за того, что любят себя и ничего не прославляют, из-за того, что ненавидят людей. Но так как они все же не могут отказаться от суждения о ближних, они наверстывают на вопросах морали. В общем, они дьявольски почитают добродетель.

Физическая смерть, если судить по тем случаям, свидетелем которых я был, уже сама по себе достаточная кара, дающая отпущение всех грехов. Ценою предсмертных мук человек получает спасение (то есть право исчезнуть окончательно).

Как же я не знал, что нет ничего важнее смертной казни и что, в общем, это единственно интересное для человека зрелище. Если я когда-нибудь выйду из тюрьмы, то непременно буду ходить смотреть, как отрубают людям головы.

Я всегда отказывался обедать в китайских ресторанах. Почему? Потому что азиаты в присутствии белых зачастую принимают презрительный вид. Разумеется, презрительное выражение сохраняется у них и когда они обслуживают нас за столиками. Ну как в таком случае есть с удовольствием цыпленка, а главное, как думать, глядя на них, что мы выше желтокожих?

В сорок лет, хоть ты еще не одряб и, как виноградная лоза, гнешься, да не ломаешься, мускулы уже не те.

Его парнишка хотел быть учителем, и он был прав: те, кто разглагольствует о прелестях физического труда, не знают, о чем говорят.

О, я прекрасно понимаю, что большинство богачей лишены какого бы то ни было чувства счастья. Но ведь вопрос не в этом. Иметь деньги — значит иметь время. Я исхожу только из этого. Время покупается. Все покупается. Родиться или стать богатым — значит иметь время, чтобы быть счастливым, если только ты достоин им быть. В двадцать пять лет, я уже понял, что любой человек, наделенный чувством счастья, волей к счастью и потребностью счастья, имеет право быть богатым. Потребность счастья кажется мне самым благородным стремлением человеческого сердца. На мой взгляд, все им оправдано. Только было бы это сердце чистым.

Мир божествен, поскольку беспричинен. Вот почему только искусству, столь же безосновному, дано понять его. Никакое суждение не дает представления о мире, но искусство может научить нас повторять мир, как повторяется он сам в вечных возвращениях. На одном и том же песке изначальное море неутомимо пишет одни и те же слова и выбрасывает на берег одни и те же существа, изумленные самим фактом своего существования. И по крайней мере тот, кто согласен возвращаться и согласен с мыслью о том, что все возвращается, тот, кто стал эхом, и эхом радостным, — тот причастен к божественности мира.

Первое время в тюрьме хуже всего было то, что у меня еще появлялись мысли свободного человека.

Со временем сдержанная страсть и горение жизни, сквозившие в этом смешном обрубке, стали все больше и больше привлекать Мерсо, порождая в нем чувство, которое он, понемногу предавая забвению прошлое, пожалуй, мог бы принять за чувство дружбы.

С какой стати я буду менять свою жизнь?

Шекспир, отрицающий сапожника, служит оправданием тирании. А сапожник, отрицающий Шекспира, подпадает под власть тирании, если не способствует ее распространению. Всякое творчество самим своим существованием отрицает мир господина и раба.

Сизифа следует представлять себе счастливым.

Порой независимость обретается ценой мнимой откровенности.

Море, поля, тишина, запахи этой земли… Я вбирал в себя полную аромата жизнь и надкусывал уже зрелый плод прекрасного мира, с волнением чувствуя, как его сладкий и густой сок течет по моим губам. Нет, дело было не во мне и не в мире, а лишь в гармонии и тишине, рождавшими между мною и миром любовь. Любовь, на которую я не имел слабости притязать как на свою исключительную привилегию, с гордостью сознавая, что разделяю ее с целым племенем, рожденным от солнца и моря и полным жизненных сил, — племенем, которое черпает свое величие в своей простоте и, стоя на взморье, отвечает понимающей улыбкой на лучезарную улыбку неба.

В этой опрометчивости, в этом головокружительном самозабвении он узнавал распаляющую и темную власть любви.

В вечер условленной встречи Риэ ждал гостя и глядел на свою мать, чинно сидевшую на стуле в дальнем углу столовой. Это здесь, на этом самом месте, она, покончив с хлопотами по хозяйству, проводила все свое свободное время. Сложив руки на коленях, она ждала. Риэ был даже не совсем уверен, что ждет она именно его. Но когда он входил в комнату, лицо матери менялось. Все то, что долгой трудовой жизнью было сведено к немоте, казалось, разом в ней оживало. Но потом она снова погружалась в молчание. Этим вечером она глядела в окно на уже опустевшую улицу. Уличное освещение теперь уменьшилось на две трети. И только редкие слабенькие лампочки еще прорезали ночной мрак.

Согласно Бейлю, не следует судить о человеке ни по тому, что он говорит, ни по тому, что он пишет. Я добавлю: ни по тому, что он делает.

Иметь значение или не иметь. Созидать или не созидать. В первом случае все оправдано. Все, без исключения. Во втором случае – полный Абсурд. Остается выбрать наиболее эстетичное самоубийство: женитьба + 40-часовая рабочая неделя или револьвер.

Сознательно или бессознательно женщины всегда пользуются чувством чести и верности данному слову, которое так сильно развито у мужчин.

Просто я вдруг почувствовал потребность в невозможном. Вещи, такие, как они есть, не устраивают меня.

По видимости, есть бунтари, желающие умереть, и есть другие, желающие умерщвлять.

Он столько раз пытался начать все сначала, осмыслить прежнюю жизнь, что в конце концов осознал, чем он хотел и чем не хотел бы быть. Потерянные, постыдные дни, проведенные словно в спячке, казались ему теперь столь же опасным, сколь и необходимым испытанием. Он мог втянуться в эту спячку и разом потерять единственную возможность самооправдания. Но что поделаешь, нужно было пройти через это.

Она прожила в незнании всего — кроме разве что страдания и терпения, — и даже теперь так же кротко продолжает впитывать физические страдания. Существа, не тронутые ни газетами, ни радио, никакой другой техникой. Они были такими и сто лет назад, и любой социальный контекст бессилен их изменить.

На пороге смерти мама, вероятно, испытывала чувство освобождения и готовности все пережить заново. Никто, никто не имел права плакать над ней.

Осознавать пределы своих телесных возможностей — в этом и состоит подлинная психология.

Пока мы друг друга любили, мы обходились без слов, и так все понимали. Но ведь любовь проходит. Мне следовало бы найти нужные слова, чтобы ее удержать, а я не нашел.

Для того, чтобы жить, нужно время. Как всякое произведение искусства, жизнь требует обдумывания.

У каждого тела — тот идеал, которого оно заслуживает.

Человек определяется разыгрываемыми им комедиями не меньше, чем искренними порывами.

Как сделать, чтобы все поголовно окунулись в воду, а ты бы имел право сдохнуть на солнышке?

— Неужели у тебя нет для меня даже капельки дружеских чувств? — не глядя в его сторону, спросила Люсьена. — Дружеские чувства? Ну, конечно. Такие же, как я питаю к ночи.

Несколько лет назад передо мной было открыто все, со мной говорили о моей жизни, о моем будущем. Я со всеми соглашался. И даже делал то, что от меня требовали. Но уже тогда все это было мне чуждо. Стушеваться, стать безличным — вот чего мне хотелось. Отказаться от такого счастья наперекор всему.

Своеобразный, хотя и естественный механизм: она объясняла страдания человека, которого любила, как раз теми обстоятельствами, которые были для нее наиболее мучительны.

Нет нужды изгонять меланхолию, но есть необходимость изжить в себе пристрастие к трудному и роковому.

Горе вам, когда все будут хвалить вас.

Только тогда не посмели назвать болезнь своим именем. Общественное мнение — это святая святых: никакой паники, главное — без паники.

Он все больше убеждался в несоответствии между решением, приведшим его к такой жизни, и самой этой жизнью.

Он сказал мне, что это невозможно: все люди верят в бога, даже те, кто отвратил от него лицо свое. Он был твердо убежден в этом, и, если бы когда-либо в этом усомнился, жизнь его потеряла бы смысл.

Иной раз по утрам я подвергал себя строжайшему суду своей совести и приходил к заключению, что главная моя вина в презрении к людям. И больше всего я презирал тех, кому помогал чаще других.

Достаточно немного воображения, чтобы ощутить, что значит судьба лицедея. Во времени он создает одного за другим своих героев. Во времени учится господствовать над ними. И чем больше различных жизней он прожил, тем легче он отделяет от них свою собственную жизнь.

Жить страстями может только тот, кто подчинил их себе.

Правда, счастливым он был недолго. Но разве дело во времени? Оно может только служить препятствием на пути к счастью, а в остальном его можно и не принимать в расчет. Мерсо одолел эту преграду, а уж сколько там сумело прожить порожденное им новое и счастливое существо — два года или два десятка лет — это значения не имеет. Счастье состояло в том, что он дал жизнь этому существу.

— Я всегда поступал наперекор всему. Теперь-то страсти малость поулеглись. А раньше я хотел быть счастливым, делать то, что мне заблагорассудится, ну, например, обосноваться в краю, который мог бы мне понравиться. Но загад не бывает богат. Стало быть, нужно жить как можно легче, не надрываясь. Правило довольно циничное, но его придерживается и моя жена, лучшая из женщин на свете. В Индокитае я брал любого быка за рога. А здесь сам жую жвачку. Только и всего. — Что ж, но я не уверен, что любой загад не бывает богат. Просто наши попытки заглянуть в будущее бывают иногда неразумны. Во всяком случае, меня интересует лишь такой опыт, чьи результаты полностью сходятся с тем, на что мы рассчитываем. — Да, судьба — это прежде всего мера. — Судьба человека может быть захватывающей, если она сочетается со страстью. А для некоторых и захватывающая судьба кроится по мерке.

А теперь осознал, что ему некого больше встречать — и завтра и вообще никогда, и что он остался лицом к лицу с тем самым одиночеством, к которому так стремился. В этот миг ему показалось, что завтрашний день неимоверно далек. Но он убедил себя, что именно этого ему и хотелось: остаться наедине с самим собой на бесконечно долгий срок, вплоть до самой смерти.

Лишь мысль о бесконечном дне, который его ожидает, была невыносима. Когда живешь в полном одиночестве, время растягивается беспредельно и каждый час становится равным вечности.

Сто пятьдесят лет назад людей умиляли озера и леса. А нынче нас приводят в лирическое волнение тюремные камеры.

Коллекционировать — значит уметь жить прошлым.

Теперь уж поздно, и всегда будет поздно. К счастью!

Коммунизм — логическое следствие христианства. Это христианская история.

Вселенная — то есть своя особая метафизика и свой духовный строй.

Нынче их Господь не обретается ни на чердаке, ни в подземелье. Они в тайне сердца своего вознесли его на стену трибуналов и судят, осуждают. <…> «Во имя господа получай пощечину. На тебе!» Во имя Господа? Он не требовал такого рвения.

Да кто такой этот Бог, чтобы я хотел с ним равняться? То, к чему я теперь стремлюсь изо всех сил, превыше всяких богов. Я берусь управлять державой, в которой царствует невозможное.

Не существует, поверь мне, великой скорби, великого раскаянья, неистребимых воспоминаний. Всё забывается, даже великая любовь. Это очень грустно и в то же время приносит утешение. Есть только определенный взгляд на вещи, время от времени даруемый нам обстоятельствами. Вот почему всё-таки лучше испытать хоть раз в жизни великую страсть, несчастную любовь. В этом — единственное оправдание того беспричинного отчаянья, которое гнетёт всех нас.

Надели нас своими страстями без предмета, печалями без причины и радостями без будущего…

Наставь нас в истине этого мира, гласящей, что её в нем нет. И ниспошли нам силы жить достойно этой несравнимой истине.

Я не знал, что свободу не уподобишь награде или знаку отличия, в честь которых пьют шампанское. Это и не лакомый подарок, вроде коробки дорогих конфет. О нет! Совсем наоборот – это повинность, изнурительный бег сколько хватит сил, и притом в одиночку. Ни шампанского, ни друзей, которые поднимают бокал, с нежностью глядя на тебя.

Ты один в мрачном зале, один на скамье подсудимых перед судьями, и один должен отвечать перед самим собой или перед судом людским. В конце всякой свободы нас ждет кара; вот почему свобода – тяжелая ноша, особенно когда у человека лихорадка, или когда у него тяжело на душе, или когда он никого не любит.

Друг мой, не стоит давать даже самого незначительного повода судить нас. А не то нас растерзают, разорвут на клочки. Нам приходится быть столь же осторожными, как укротителю диких зверей. Если он, по несчастью, порезался бритвой, перед тем как войти в клетку к хищникам, он станет для них лакомым кусочком.

Спокойствие, господа, спокойствие. Будем соблюдать приличия. Римская империя — это мы. Если мы потеряем лицо, империя потеряет голову. Сейчас не время паниковать! Для начала давайте позавтракаем. И империи сразу полегчает.

Мученикам, дорогой друг, надо выбирать между забвением, насмешками или использованием их смерти в каких-нибудь целях. А чтобы их поняли?.. Да никогда!

Я согласился бы и на худшее. Быть слепым и лишенным всякой чувствительности, быть немым и не иметь контактов с внешним миром — только ради того, чтобы чувствовать в себе этот мрачный сжигающий меня огонь, ибо он и есть я, я живой — благодарный жизни за то, что она позволила мне гореть.

Надо жить в «мешке». Да, правда, вы не знаете, что такое «мешок»! Так называли в средние века каземат подземной темницы. Обычно заключенного бросали туда на всю жизнь. Этот каземат отличался от других камер остроумно вычисленными размерами. Он был недостаточно высок, чтобы можно было выпрямиться во весь рост, и недостаточно длинен, чтобы можно было лежать. Приходилось поневоле жить там скрючившись, «по диагонали», сон сваливал человека с ног; бодрствуя, он вынужден был сидеть на корточках.

Я слишком много времени провёл в больницах, чтобы меня соблазняла мысль о коллективном возмездии. Но знаете ли, христиане иной раз любят поговорить на эту тему, хотя сами по-настоящему в это не верят. Они лучше, чем кажутся на первый взгляд.

Калигула. Тема — смерть. Время — минута.Поэты торопливо пишут на своих табличках. <…>Керея. А ты примешь участие в состязании, Гай?Калигула. Мне незачем. Я уже давно написал сочинение на эту тему.Старый патриций. А где его можно достать?Калигула. Я его по-своему декламирую каждый день.

Калигула. А, это ты. ( останавливается словно в нерешительности ) Я давно тебя не видел. ( медленно приближается ) Чем ты занимаешься? Все еще пишешь? Мог бы ты показать мне свои последние стихи?Сципион. ( неловко, словно колеблясь между ненавистью к Калигуле и каким-то новым, ему самому непонятным чувством ). Я написал поэму, Цезарь.Калигула. О чем?Сципион. Не знаю, Цезарь. Может быть, о природе.Калигула ( преодолев неловкость ). Прекрасная тема. И обширная… А какое тебе дело до природы?Сципион ( овладев собой, иронически ). Она утешает меня, когда я вспоминаю, что я не Цезарь.Калигула. Зато я – Цезарь. Может ли она меня утешить в этом?

У меня никогда не было другого бога, кроме собственного тела. Вот этому богу я и помолюсь сегодня, чтобы мне вернули Гая.

Символ всегда превосходит задуманное автором.

И тогда он очень быстро, взволнованно сказал, что он верит в Бога и убежден, что нет такого преступника, которого Господь не простил бы, но для этого преступник должен раскаяться и уподобиться ребенку, душа коего чиста и готова все воспринять.

Самодовольство, укоренившееся во мне, не допускало вопреки очевидности, чтобы женщина, принадлежавшая мне, могла когда-нибудь принадлежать другому.

Человек ослабляет силу человека. Мир укрепляет ее.

Все люди на свете — избранные. Других не существует. Рано или поздно всех осудят и всех приговорят.

Мерсо ждал, что хоть одна из проходящих мимо женщин бросит на него взгляд, который доказал бы ему, что он еще способен участвовать в той сложной и тонкой игре, что называется жизнью. Но люди, находящиеся в добром здравии, ловко делают вид, будто не заметили устремленного на них лихорадочного взгляда.

Я специализировался на «благородных делах» , на защите вдов и сирот, как говорится. Не знаю, почему защищать их считается благородным — ведь есть весьма зловредные вдовы и свирепые сироты.

Все — все равно, все не имеет значения, и я прекрасно знаю почему.

Приятно противоречить себе время от времени. Противореча себе отдыхаешь.

Первоначальный душевный надрыв рискует, таким образом, стать комфортабельным. Рана, растравляемая с таким усердием, в конце концов может стать источником наслаждений.

Память слабеет с каждым днём. Надо решиться вести дневник. Делакруа прав: все дни, которые не описаны, словно бы и не прожиты. Может быть, начну в апреле, когда вновь обрету свободу.

Мне всегда казалось, что у наших сограждан две ярые страсти: мыслить и блудить. Напропалую, как говорится. Не будем, однако, осуждать их за это — не одни они распутничают, вся Европа блудит.

— Что такое тиран? — Слепая душа.

— Ты напрасно думаешь, малышка, что мы можем выбирать или делать то, что хотим, требовать каких-то условий для счастья. Главное, видишь ли, это воля к счастью, постоянное и напряженное его осмысление. А все остальное — женщины, искусство, успех в обществе — это только предлог. Канва, по которой мы вышиваем. — Верно. — Важно еще и качество счастья. Я могу наслаждаться им только в условиях упорного и яростного противоборства с его противоположностью. Счастлив ли я? А ты не помнишь, Катрин, знаменитую формулу: «Ах, если бы я мог начать жизнь сначала?» Так вот, я ее и начинаю.

В тот день, когда выяснится, на что способен человек, встанет вопрос о Боге. Но не раньше, ни в коем случае не раньше того дня, когда возможность будет исчерпана до конца. Великие деяния преследуют единственную цель – умножить творческие силы человека.

Ребёнок — это невинность и забвение, возобновление, игра, колесо, катящееся само по себе, перводвижение, священный дар говорить «да».

Я могу отрицать что-либо, но не считаю необходимым очернять или лишать других права верить.

Главное состояло в том, чтобы смириться, подчинить сердце ритму дней, а не подгонять этот ритм под метания человеческого духа. Подобно тому, как ваятель должен уметь вовремя остановиться, уловить миг, когда лишний удар резца может испортить готовую статую, причем неразумная воля способна в этом отношении сослужить ему лучшую службу, чем самые изощренные выкладки ума, так малая толика неразумности необходима тем, кто стремится увенчать свою жизнь счастьем, тем, кто не смог это счастье завоевать.

Я чувствую себя скорее заодно с побежденными, а не со святыми. Думаю, я просто лишен вкуса к героизму и святости. Единственное, что мне важно, — это быть человеком.

— Нужен один день, чтобы воспитать сенатора, а чтобы воспитать работника — как минимум десять лет. — А чтобы сделать работника из сенатора, боюсь, не хватит и двадцати.

Иногда он брал часы, смотрел, как большая стрелка ползет от одной цифры к другой, и только диву давался, насколько бесконечными кажутся какие-нибудь пять минут. Именно эта забава и открыла ему тернистый и мучительный путь к великому искусству ничегонеделанья.

Есть чувство, которое испытывают актеры, когда они сознают, что хорошо сыграли свою роль, то есть что их поступки в самом точном смысле слова совпадали с поступками воплощаемых ими идеальных персонажей, что они в некотором роде вселились в заранее сделанный рисунок и оживили его биением своего сердца. Именно это я и чувствовал: я хорошо сыграл свою роль.

Потерять жизнь — пустяк, и мне достанет храбрости, когда это будет нужно. Но видеть, как теряется смысл этой жизни, как исчезает сама необходимость существования — вот что нестерпимо. Жить в бессмысленном мире нельзя.

Мерсо делал первые шаги к женщине, не забывая о роковом законе, в силу которого любовь и простое желание внешне выражаются совершенно одинаково…

В ближайшем кинотеатре продают мятные леденцы с надписями: «Вы на мне женитесь?», «Вы меня любите?» И там же ответы: «Сегодня вечером», «Очень» и т. д. Их передают соседке, и она отвечает тем же манером. Совместная жизнь начинается с обмена леденцами.

Я самозабвенно люблю эту жизнь и хочу безудержно говорить о ней: она внушает мне гордость за мою судьбу — судьбу человека. Однако мне не раз говорили: тут нечем гордиться. Нет, есть чем: этим солнцем, этим морем, моим сердцем, прыгающим от молодости, моим солоноватым телом и необъятным простором, где в желтых и синих тонах пейзажа сочетаются нежность и величие.

Идя до конца, восставший готов к последнему бесправию, каковым является смерть, если будет лишен того единственного священного дара, каким, например, может стать для него свобода.

В основе всей красоты лежит что-то нечеловеческое.

Человек способен на великие деяния. Но если при этом он не способен на великие чувства, он для меня не существует.

Мир вечно твердит одну и ту же фразу. И на этом терпеливом повторении, на этой истине, ведущей от звезды к звезде, зиждется свобода, избавляющая нас от самих себя. Но вторая ее опора — это столь же упорная истина, ведущая от смерти к смерти.

Малых достижений не существует — это такой же рекорд, как все остальные.

Было трудно изображать мир и людей и в то же время жить с ними.

Своих ближних легче переваривать малыми дозами. И это блюдо к тому же не подсолишь.

Не то чтобы он был равнодушен к перемене мест, путешествиям, новым начинаниям: просто знал, что все это вызывает представление о счастье только в ленивых и безвольных душах. На самом же деле — это выбор, совершаемый упорной и трезвой волей.

Кто полностью доверяет жизни, тому она волей-неволей отвечает тем же.

За стеной, над морем и портом, глухо и глубоко дышала жизнь. Такая далекая и такая близкая…

Ибо именно чувством изгнанника следует назвать то состояние незаполненности, в каком мы постоянно пребывали, то отчетливо ощущаемое, безрассудное желание повернуть время вспять или, наоборот, ускорить его бег, все эти обжигающие стрелы воспоминаний.

Два слепца выходят на улицу между часом и четырьмя ночи. Потому что они уверены, что никого не встретят на улицах. Если они наткнутся на фонарь, они смогут всласть посмеяться. Они и смеются. А днем чужая жалость мешает им веселиться. «Писать, – говорит один из слепцов. – Но это никого не трогает. Трогает в книге только отпечаток волнующей жизни. А с нами ничего волнующего не случается».

Смельчак спешил отказаться от своих попыток, в той мере, конечно, в какой это удавалось, до того мучительно ранило его воображение, неизбежно ранящее всех, кто доверяется ему.

Все идет на пользу тому, кто этой пользы ищет.

Тому, кто путешествует очень скромно, нужно гораздо больше энергии, чем тому, кто строит из себя торопливого путешественника.

Он принадлежал к числу людей, достаточно редких как в нашем городе, так и за его пределами, которые имеют мужество отдаваться своим добрым чувствам.

Мне больше не нужно было их уважение, потому что оно не было всеобщим, да и как оно могло быть всеобщим, раз сам я не мог его разделять. Значит, лучше набросить на все — на суд людской и уважение «порядочного общества» — покров нелепости и насмешки.

То, что мною было сказано, сказано для всеобщего блага и той частью меня, которая принадлежит обыденности. Но другая часть меня владеет тайной, открыть которую невозможно — и с которой придется умереть.

До замужества она всю жизнь прожила в бедности, и именно бедность приучила её к покорности.

Я связан с миром каждым моим движением, с людьми – всей моей благодарностью.

Мир истаял, а с ним и обманная надежда, будто жизнь каждый день начинается сызнова. Ничего больше не существовало — ни занятий, ни честолюбивых замыслов, излюбленных блюд в ресторане, любимых красок. Остались только болезнь и смерть, и они затягивали его…

Теперь я жажду не счастья, но лишь осознания.

В одиночестве, в час усталости охотно считаешь себя пророком — что поделаешь! В конце концов я и стал пророком, укрывшись в пустыне, созданной из камня, туманов и стоячих вод, но речи мои — пустословие, ибо наше время — царство пошлости, и назвать меня можно Илией, непосланным мессией, взвинченным от лихорадки и джина, пророком, который прислонился вот к этой липкой двери и, воздев палец к низкому небу, проклинает беззаконников, кои не могут переносить суждения о них.

Жизнь будет прожита тем лучше, чем полнее в ней будет отсутствовать смысл.

Управлять — значит грабить.

Понимаете, несчастье — это как женитьба. Ты думаешь, что выбираешь сам, а оказывается, это тебя выбрали.

Мы хотим, чтобы нам сочувствовали, чтобы нас одобряли на избранном пути. В общем, нам хотелось бы избавиться от греха, не сделав ни единого усилия для очищения. Нам в равной степени не хватает энергии и для Добра, и для Зла. …. Данте допускал существование ангелов, сохранявших нейтралитет в ссоре между Богом и Сатаной. Он поместил их в предверии Ада – в Лимбе.

Нет ничего более трудного для понимания, чем символическое произведение.

В смерти игра и героизм обретают свой подлинный смысл.

Тема: мир смерти. Трагическое произведение — удавшееся произведение. … — Но, судя по вашему тону, эта жизнь вам не по душе, Мерсо. — Она мне не по душе, потому что я скоро лишусь ее — вернее, она не слишком мне по душе, поэтому я чувствую весь ужас предстоящей утраты. — Не понимаю. — Не хотите понять. — Быть может. Патрису пора уходить. — Но, Патрис, а как же любовь? Он оборачивается, лицо его искажено отчаянием. — Любовь существует, — говорит Патрис, — Но ведь она принадлежит этому миру.

Ощущать узы, соединяющие тебя с землей, любить хотя бы немногих людей, знать, что есть на свете место, где сердце всегда найдет покой, — это уже немало для одной жизни.

Опыт делает человека не мудрым, а сведущим.

Мы живем по-настоящему лишь несколько часов нашей жизни.

Все моральные учения основываются на идее, что действие оправдывается или перечеркивается своими последствиями.

Слезы хлынули рекой, словно где-то в глубине его существа прорвалась плотина одиночества и безмолвия, над которой реяла теперь печальная мелодия освобождения.

Как он уверен в своих небесах! Скажите на милость! А ведь все небесные блаженства не стоят одного-единственного волоска женщины.

Когда невинное существо лишается глаз, христианин может только или потерять веру, или согласиться тоже остаться без глаз.

Что невыносимо и постыдно, так это суесловие.

Чисто ораторские ссылки на господа бога в моих судебных выступлениях вызывали недоверие у моих клиентов. Они, вероятно, боялись, что небо не сможет так хорошо защитить их интересы, как искусный адвокат, несокрушимый знаток уголовного и гражданского кодексов.

Вдали от родного языка и близких, лишенные всех наших привычных личин и подпорок (ведь не знаешь даже цены на трамвайный билет), мы целиком на поверхности. Но в то же время, чувствуя себя не в своей тарелке, мы открываем в каждом предмете и в каждом дивом существе их истинную волшебную сущность.

Каждый интеллигент (вы же это хорошо знаете) мечтает быть гангстером и властвовать над обществом единственно путем насилия.

«Ну что я, я умру». Раньше, чем другие, – это несомненно. Но ведь всем известно, что жизнь не стоит того, чтобы цепляться за нее.

А мне не нужно писать книги. Я живу.

Если бы я мог выбирать себе отца, я бы не родился.

Пленник пещеры, я остался один на один с тенью мира.

И общими были накопившиеся в нем слезы с привкусом жизни и смерти.

Все ради счастья, вопреки миру со всей его глупостью, со всем его насилием. Видите ли, вся низость и жестокость нашей цивилизации выражена в пошлейшем афоризме: «У счастливых народов нет истории».

С женой он счастлив не был, но, в общем, привык к ней. Когда она умерла, почувствовал себя очень одиноким.

Кто он, святой? Да, святой, если только святость есть совокупность привычек.

Быть счастливым не стыдно. Но ныне король — глупец, а глупцом я называю того, кто боится наслаждаться жизнью. Нам так много говорили о гордости: вы ведь знаете, это сатанинский грех. Берегитесь, кричали нам, вы погубите себя и свои живые силы! С тех пор я узнал, что известного рода гордость действительно… Но в иные минуты я не могу не настаивать на своем праве гордиться жизнью, ибо весь мир вступает в заговор, чтобы вселить в меня это чувство.

Еще недавно он смотрел на смерть с животным ужасом, а теперь понял, что бояться ее — значит бояться самой жизни. Страх смерти можно оправдать только безграничной привязанностью ко всему, что есть живого в человеке. Кто не решался действовать, чтобы вознести свою жизнь на новую высоту, кто малодушно упивался собственной немощью, те не могут не бояться смерти, памятуя о том приговоре, который она выносит их прошедшей впустую жизни. Такие никогда не жили в полную силу, да и жили ли они вообще? Смерть навсегда лишает живительной влаги тех странников, кто не сумел утолить свою жажду при жизни. А для других оказывается роковым и благостным событием, отвергающим и уничтожающим их бытие, но равно принимающим и смирение, и бунт.

Стремление установить истину любой ценой — это страсть, которая ничего не пощадит и которой ничто противиться не может. Это даже порок, весьма редко чрезмерное правдолюбие бывает удобным, чаще всего это эгоизм. Так вот, если вы окажетесь в таком положении, не задумывайтесь: обещайте быть правдивым и лгите без зазрения совести. Вы удовлетворите желание друзей и докажете им свою привязанность.

Всегда просто быть логичным, но почти невозможно быть логичным до самого конца.

Переменить профессию ничего не стоит, но отказаться от того, что умеешь, от своего собственного мастерства — это нелегко.

— Да, много же горя ждет тех, которые вас любят… — Их любовь ни к чему меня не обязывает! — Это верно, но я лишь сказал, что думаю. Настанет время — и вы окажетесь одиноким, только и всего…

Он свою философию претворяет в трупы, и, к несчастью, эта философия неопровержима. Когда нечего возразить, надо браться за оружие.

Я хорошо знаю, до какой жизненной ступени смогу добраться. Я не собираюсь превращать свою жизнь в опыт. Я сам стану опытом своей жизни… Да, я отлично понимаю, что за страсть может по-настоящему распалить меня. Раньше я был чересчур молод. Во всем держался золотой середины. А теперь понял, что действовать, и любить, и страдать — это и значит жить по-настоящему, но лишь в той мере, в какой твоя душа, став совершенно прозрачной, принимает судьбу как слитный отсвет радужного спектра радостей и страстей, неизменного для всех нас.

Всякий знает, что такое несчастье. Ты перед ним беззащитен.

Ум, закованный в кандалы, насколько утрачивает в ясности, настолько выигрывает в страстности.

И подумать только, что за красота разлита над миром, там, за окнами!

— Посмотришь на собственную жизнь, на ее тайный смысл — и в тебе закипают слезы. Как в этом небе. Ведь оно — и дождь, и солнце, и полдень, и полночь. Ах, Загрей! Я думаю о тех губах, которые мне довелось целовать, о бедном ребенке, которым я был, о безумии жизни и о честолюбивых замыслах, которые порой мною овладевают. Все это, вместе взятое, и есть мое «я». Уверяю вас, в моей жизни бывают моменты, когда вы просто не узнали бы меня. Чрезмерность горя, неохватность счастья — вот мой удел, только выразить это я не умею. — Иными словами, вы играете несколько партий сразу? — Да, но отнюдь не по-любительски. Всякий раз, когда я думаю о таящемся во мне переплетении горя и радости, я с восторгом сознаю, что та партия, которую я сейчас играю, — самая серьезная, самая волнующая из всех.

— Я ее любил. «Она меня любила», — понял его Мерсо. — Она умерла. «Я остался один», — понял его Мерсо.

По дороге напротив дома проносились машины, похожие на лоснящихся крыс. Одна из них протяжно просигналила; гулкий и зловещий звук, разнесшись по долине, словно бы раздвинул сырые пространства мира, так что даже воспоминание о нем стало для Мерсо составной частью тишины и тоски этих ненастных небес.

Красота мужчины — это лишь отражение его внутренних практических достоинств. На его лице написано то, что он способен совершить. Совершить ради сияющей бесполезности женского личика.

Я до сих пор не могу забыть охватившего меня отчаяния, когда мать объявила мне, что «я уже вырос и буду теперь получать к Новому году полезные подарки». Меня до сих пор коробит, когда мне дарят подарки такого рода. Конечно, я прекрасно знал, что её устами говорит любовь, но почему любовь избирает порой столь жалкий язык?

Человек сознателен ровно настолько, насколько не скрывает от себя своего страха.

Живший дотоле ежедневными компромиссами, раб в один миг («Потому что как же иначе…») впадает в непримиримость — «Все или ничего». Сознание рождается у него вместе с бунтом.

Да, можно в этом мире вести войны, кривляться, изображая любовь, мучить своего ближнего, распускать павлиний хвост в газетах или просто-напросто злословить о своём соседе, занимаясь при этом вязаньем. Но в иных случаях продолжать своё существование, только продолжать, — для этого надо быть сверхчеловеком.

Разврат — это джунгли без будущего и без прошлого, а главное, без обещаний и без немедленной кары.

Стихийное бедствие и на самом деле вещь довольно обычная, но верится в него с трудом, даже когда оно обрушится на нашу голову. В мире всегда была чума, всегда была война. И однако ж, и чума и война, как правило, заставали людей врасплох.

Единственное глубокое чувство, которое мне случалось испытывать во всех этих любовных интригах, была благодарность, если все шло хорошо, если меня оставляли в покое и давали мне полную свободу действий. Ах, как я бывал любезен и мил с женщиной, если только что побывал в постели другой, я словно распространял на всех остальных признательность, которую испытывал к одной из них. Какова бы ни была путаница в моих чувствах, суть их была ясна: я удерживал подле себя своих возлюбленных и друзей для того, чтобы пользоваться их любовью, когда вздумается. Я сам признавал, что мог бы жить счастливо лишь при условии, если на всей земле все люди или по крайней мере как можно больше людей обратят взоры на меня, никогда не узнают иной привязанности, не узнают независимости, готовые в любую минуту откликнуться на мой призыв, обреченные, наконец, на бесплодие до того дня, когда я удостою обласкать их лучом своего света. В общем, чтобы жить счастливо, мне надо было, чтобы мои избранницы совсем не жили. Они должны были получать частицу жизни лишь время от времени и только по моей милости.

Многие оранские новоявленные моралисты утверждали, что, мол, ничего сделать нельзя и что самое разумное — это стать на колени. И Тарру, и Риэ, и их друзья могли возразить на это кто так, кто эдак, но вывод их всегда диктовался тем, что они знали: необходимо бороться теми или иными способами и никоим образом не становиться на колени.

Единственная польза от бога была бы, если б он гарантировал невиновность, и на религию я смотрел бы скорее как на огромную прачечную, чем она, кстати сказать, и была когда-то, но очень недолго — в течение нескольких лет — и не называлась тогда религией. Однако с тех пор не хватает мыла, а так как носы у нас грязные, то мы их друг другу вытираем. Все пакостные, все наказанные, а туда же, плюем на провинившихся, и хлоп — в каменный мешок! Давай, кто кого переплюнет, вот и все.

Чем больше счастья в жизни человека, тем трагичнее его свидетельские показания. Подлинно трагическим произведением искусства (если считать произведение искусства свидетельским показанием) окажется произведение человека счастливого. Потому что оно будет полностью сметено с лица земли смертью.

Помню его сумерки в такое же вот осеннее время. На крыши, сизые от дыма, спускается вечер, сухой, хрустящий, город глухо гудит, а река словно течёт в обратную сторону. Я бродил тогда по улицам. Такие, как я, бродят там и теперь, я это знаю. Они бродят, а делают вид, будто спешат к усталой жене, в свой суровый дом… Ах, друг мой, знаете ли вы, каково одинокому человеку бродить по улицам в больших городах?..

Я с радостью умру за нее, — сказал П. — Но пусть она не требует от меня, чтобы я продолжал жить.

Его мать умерла в пятьдесят шесть лет. Смолоду она была красавицей и поэтому считала, что имеет право на кокетство, беззаботную жизнь и блестящее будущее. Но годам к сорока в нее вцепилась страшная болезнь. Ей пришлось забыть о нарядах, косметике и вырядиться в домашний халат, лицо у нее распухло от ужасных нарывов, ноги до того отекли и ослабели, что каждый шаг давался с трудом, вдобавок она почти ослепла и кое-как, на ощупь ковыляла в вечном полумраке по неприбранной квартире. Удар был неожиданным и резким. У матери обнаружили врожденный диабет, не только запущенный, но и усугубленный ее безалаберной жизнью.

Керея ( качая головой ). Этот юноша слишком любит литературу.Второй патриций. Естественно в его возрасте.Керея. Но не в его положении. Император-художник — это не укладывается в голове. Конечно, раз-другой у нас были такие. Всюду есть паршивые овцы. Но у прочих хватало вкуса оставаться чиновниками.

Есть преступления, вызванные страстью, и преступления, продиктованные бесстрастной логикой.

Не так уж это много — любить другого, и, во всяком случае, любовь никогда не бывает настолько сильной, чтобы найти себе выражение.

«Я презираю интеллект» на самом деле означает: «Я не в силах выносить свои сомнения».

Сумел подавить в себе горечь, которая охватывает всякую благородную душу при мысли о том, сколько низости и подлости приходится совершать человеку, стремящемуся наилучшим образом устроить свою судьбу.

Вот уже двадцать лет как мне не было дано испытать счастья. Я так и не узнал как следует пожирающую меня жизнь, а в смерти меня ужасает то, что она лишь подтвердит: моя жизнь была прожита без меня. Я остался на ее задворках, понимаете? Это значит, что, в сущности, даже в моем положении еще есть надежда.

Актеры — путешественники во времени, и, если брать лучших среди них, они путешествуют, выслеживая души.

Я бы никогда не решился оборвать свою жизнь, ибо верю в нее. Я согласился бы и на худшую долю, быть слепым, немым, кем хотите, лишь бы ощущать в чреслах то сумрачное и жгучее пламя, которое и есть мое «я», мое живое «я». Я и тогда благодарил бы жизнь за то, что она еще позволяет мне пылать.

— Как дела? — Как у всех стариков. Видишь ли, старики — это сущие мудаки. У них считается, что только тот человек, кому стукнуло пятьдесят. И все потому, что сами на шестом десятке.

Величайшая мука для человека — подвергнуться суду беззаконников. А ведь нам и приходится её терпеть.

Я не люблю вести серьезные разговоры. Потому что серьезно можно говорить только об одном: об оправдании собственной жизни.

Раз уж приходится умереть, то, очевидно, не имеет большого значения, когда и как ты умрешь.

Но как и всем, у кого нет души, вам невыносим человек, у которого ее избыток.

Случалось, в такой вот вечер, какие ему теперь вспоминаются, она вернется без сил с работы (она ходила по домам убирать) и не застанет ни души. Старуха ушла за покупками, дети еще в школе. Тогда она опустится на стул и смутным взглядом растерянно уставится на трещину в полу. Вокруг нее сгущается ночь, и во тьме немота ее полна безысходного уныния. В такие минуты, случись мальчику войти, он едва различит угловатый силуэт, худые, костлявые плечи и застынет на месте: ему страшно. Он уже начинает многое чувствовать. Он только-только начал сознавать, что существует. Но ему трудно плакать перед лицом этой немоты бессловесного животного. Он жалеет мать — значит ли это любить? Она никогда его не ласкала, она этого не умеет. И вот долгие минуты он стоит и смотрит на нее. Он чувствует себя посторонним и оттого понимает её муку. Она его не слышит: она туга на ухо. Сейчас вернётся старуха, и жизнь пойдёт своим чередом: будет круг света от керосиновой лампы, клеенка на столе, крики, брань. А пока — тишина, значит, время остановилось, длится нескончаемое мгновение. Мальчику кажется — что-то встрепенулось внутри, какое-то смутное чувство, наверно, это любовь к матери. Что ж, так и надо, ведь, в конце концов, она ему мать.

Поверьте, религии ошибаются, как только начинают создавать принципы нравственности и мечут громы и молнии, устанавливая заповеди. Нет необходимости в боге, чтобы возложить на кого-нибудь бремя вины и наказать за нее. Это прекрасно сделают наши ближние с нашей помощью.

Главная способность человека — способность к забвению. Но справедливости ради следует заметить, что он забывает даже то добро, которое сам сотворил.

Будь я деревом или животным, жизнь обрела бы для меня смысл. Вернее, проблема смысла исчезла бы вовсе, так как я сделался бы частью этого мира. Я был бы этим миром, которому ныне противостою всем моим сознанием, моим требованием вольности. Ничтожный разум противопоставил меня всему сотворённому…

Ложь усыпляет или погружает в мечты, иллюзия тоже. Правда — это единственная настоящая сила, бодрая, неистощимая. Вот если бы мы могли жить только правдой и ради неё одной: юная и неумирающая энергия внутри нас. Человек правды не стареет. Еще усилие — и он никогда не умрёт.

Отметить, например, что почти невозможно смотреть на стрелку часов в течение пяти минут – так это долго и безысходно.

Он [Калигула] часто повторял, что заблуждается только тот, кто причиняет страдание другому.

Один мой знакомый делил человечество на три категории: одни предпочитают не иметь тайны, лишь бы не приходилось врать, другие готовы врать, лишь бы иметь тайну, и, наконец, третьи любят и вранье и тайны в равной степени.

Сципион. У каждого человека есть какая-то отрада в жизни. Она не дает все бросить. Ее зовут на помощь, когда выбиваются из сил. Неужели в твоей жизни нет ничего такого? Закипающих слез, тихого убежища?Калигула. Пожалуй, есть.Сципион. Что же это?Калигула. ( медленно ) Презрение.

— Неужели у вас нет никакой надежды? Неужели вы думаете, что умрете весь? — Да, — ответил я.

Ведь это прекрасно любить и жить в чистоте своего сердца.

Но разве кто-нибудь может всю жизнь спать один? На это способны лишь немногие, которых призвание или беда оторвали от людей, те, что каждый вечер ложатся в постель вдвоем со смертью.

Мы уже не говорим, как в прежние времена: «Я думаю так-то и так-то. Какие у вас имеются возражения?» У нас теперь трезвые взгляды. Мы заменили слова в диалоге: «Истина состоит в том-то и том-то. Можете с ней не соглашаться, меня это не интересует. Но через несколько лет вмешается полиция и покажет вам, что я прав».

Сегодня умерла мама. А может вчера — не знаю.

Очевидность обладает чудовищной силой и всегда в конце концов восторжествует.

За понимание нужно дорого платить — или отказаться от него.

Сражаться можно с тиранией, с бескорыстным злом надо хитрить.

Перебирая воспоминания, мы все их облекаем в одни и те же скромные одежды, и смерть предстаёт перед нами, как старая выцветшая декорация в глубине сцены. Мы возвращаемся к самим себе. Ощущаем всю меру своей скорби, и она становится нам милее. Да, быть может, грусть былых несчастий и есть счастье.

Так называемый скептицизм новых поколений — ложь. С каких пор честный человек, отказывающийся верить лжецу, называется скептиком?

Лишь одни художники умеют видеть!

Очень уж утомительна жалость, когда жалость бесполезна…

Шероховатость деревьев, вкус воды — все это тоже мне знакомо. Запах травы и звезды, иные ночи и вечера, от которых замирает сердце, — могу ли я отрицать этот мир, всемогущество коего я постоянно ощущаю? Но всем земным наукам не убедить меня в том, что это — мой мир. Вы можете дать его детальное описание, можете научить меня его классифицировать. Вы перечисляете его законы, и в жажде знания я соглашаюсь, что все они истинны. Вы разбираете механизм мира — и мои надежды крепнут. Наконец, вы учите меня, как свести всю эту чудесную и многокрасочную вселенную к атому, а затем и к электрону. Все это прекрасно, я весь в ожидании. Но вы толкуете о невидимой планетной системе, где электроны вращаются вокруг ядра, вы хотите объяснить мир с помощью одного-единственного образа. Я готов признать, что это — недоступная для моего ума поэзия. Но стоит ли негодовать по поводу собственной глупости? Ведь вы уже успели заменить одну теорию на другую. Так наука, которая должна была наделить меня всезнанием, оборачивается гипотезой, ясность затемняется метафорами, недостоверность разрешается произведением искусства. К чему тогда мои старания? Мягкие линии холмов, вечерний покой научат меня куда большему.

Больше всего нам мешает ускользнуть от судилища то, что мы первые выносим себе приговор.

Он вверг тебя в безысходность. А ввергнуть в безысходность молодую душу — преступление, которое страшней всех прежних его преступлений.

Единственное, что для меня ценно, — это умереть или жить тем, что любишь.

Человек способен видеть и познавать лишь окружающие его стены.

Ничтожество и величие этого мира: в нём совсем нет истин, только любовь. Царство Абсурда, спасение от которого — в любви.

Leave your vote

0 Голосов

Upvote Downvote

Лучшие цитаты Альбера Камю (500 цитат)

Leave your vote

Add to Collection

No Collections