Лучшие цитаты про цирк (140 цитат)

Первым праздником в моей жизни стал цирк. А предшествовала ему одна романтическая и даже авантюрная история.

В зимние месяцы, когда рыбаки оставались без работы, многие из них отправлялись на особый промысел – искать клады. В Керчи таких искателей независимо от результатов называли “счастливчиками”.

Сейчас мне уже более восьмидесяти лет, но свое первое знакомство с цирком я помню так, как будто это было вчера.

Все мне в нем понравилось: и портьера над входом, где стоял контролер, и то, как он, отрывая кусочек билета, всем говорил: “Пожалуйста, заходите”,- и красочные плакаты с забавными лицами клоунов, и украшенные цветными султа-пами головы холеных лошадей. Само помещение показалось мне необыкновенно роскошным: скамьи для зрителей первых рядов были покрыты бархатными дорожками, задние места оклеены яркой бумагой, на земляном полу – песочек. Газовое освещение – в то время редкость – было празднично ярким. Духовой оркестр местного гарнизона, сопровождавший программу, играл и до начала и в антрактах. Униформисты были одеты в гусарские костюмы с аксельбантами.

В программе выступали иностранные и русские артисты. Некоторые имена и номера я помню до сих пор. Принцессой из сказки показалась мне гротеск-наездница Жаннет. Но, конечно, больше всего мне понравилось выступление Анатолия Леонидовича Дурова. Именно благодаря Дурову родилась моя любовь к цирку.

Может быть, старательность, серьезность и мучительность сборов в цирк как-то подогрели и подготовили меня, но я сидел завороженный, не мог дышать, и меня бил озноб так, что стучали зубы. Мать беспокойно спрашивала, что со мной, почему я дрожу, уж не заболел ли? Но я молчал, не понимая, что со мной, не зная, что ответить, а сам думал: вот бы мне стать клоуном…

С тех пор я не упускал случая побывать в цирке, чаще всего, конечно, прошмыгнув с толпой “зайцем”. Никакая усталость меня не брала. После двенадцатичасового рабочего дня я проходил пять верст до дома, а вечером непременно оказывался около цирка.

И чем больше я смотрел на этих нарядных, сверкающих, веселых и ловких людей, которые работали, словно песню пели, тем сильнее захватывало меня желание стать таким же, как они, и даже одним из них. Это было мое первое и единственное увлечение в жизни.

Но не один я сходил с ума по цирку. Заразились от меня и мои товарищи. Как только на заборах или в витринах магазинов появлялись афиши, возвещавшие о приезде цирка, мы забывали обо всех наших играх. Когда же начинались представления, на нас уже не было никакой управы.

В то время вообще приезд цирка в город был праздником, только и разговоров было везде, что о цирке. В Керчи перебывали цирки Макса, бр. Малюгиных, Лапиадо, Лерри, Труции, Стрепетова, бр. Ефимовых, а также “Придворный его императорского величества цирк” Вялынина. Такого названия этот цирк удостоился после того, как его программу в Ялте посмотрел царь Николай II.

Когда начинались представления, я помогал контролеру и за это получал контрамарки. Таким манером за короткое время я пересмотрел немало программ и знал наизусть многие номера.

Не удивительно, что среди сверстников я пользовался авторитетом знатока цирка, и это тешило мою детскую гордость. Тем более что вскоре я рискнул-таки попробовать себя в этом заманчивом деле.

Как-то по дороге на работу я по обыкновению остановился перед афишами. Одна из них сообщала, что такого-то числа на эстраде Приморского бульвара состоятся гастроли знаменитых клоунов Бим-Бом. Разумеется, такого представления я пропустить не мог. Клоуны особенно привлекали мое внимание.

Как известно, в древности эти земли принадлежали античному Боспорскому государству, а наша Керчь – древняя столица Боспора – называлась Пантикапеем. Древние хоронили своих умерших, украшая их драгоценностями и снабжая всем необходимым для жизни в загробном мире. За этими-то драгоценностями и охотились “счастливчики”, или, как их еще называли, “гробокопатели”. И действительно, часто им удавалось добыть золото и серебро, богатое оружие и щедро украшенную сбрую. Но добраться до этих драгоценностей было не легко.

Найдя место на земле, где при ударе швайкой – так называли у нас большой напильник с деревянной рукояткой – раздавался гул, определяли гробницу. Прокопав с пол-аршина вглубь, смотрели, не смешивается ли земля с глиной. Если нет, значит, здесь еще никто не был и можно продолжать. Работа была не из легких. Не говоря о том, что нужна была твердая воля и крепкие нервы, копать приходилось на глубину трех-четырех метров и разбивать затвердевшую глину. На такую операцию шли обычно два-три человека, не больше. С вечера готовили лопаты, кирку, свечи, фонарь и толстую веревку. Гробницы опустошали в течение многих веков, рассказы о “счастливчиках”, их ремесло, навыки и приемы переходили из поколения в поколение.

Когда оставалась небольшая щелочка, на помощь звали меня, и мы вдвоем до отказа затягивали шнуры. Наконец эта, на мой взгляд, пытка заканчивалась, и мать было не узнать: тушь с бровей текла по лицу вместе с румянами и белилами, прическа была похожа на разоренное гнездо.

На минуту оба они молча замерли на стульях, как магазинные манекены. Затем мать быстро восстановила лицо и взялась за меня. На мне оказался костюм, перешитый из отцовского, голову прикрывал картуз.

Перед выходом мать натянула до локтей белые вязаные перчатки, взяла зонтик, хотя дождя и не предвиделось, а отец шляпой прикрыл курчавые волосы, которые никогда не причесывались, а только по мере надобности состригались.

Наконец мы вышли из дома. Мать тотчас взяла отца под руку, подняла выше голову (нам с отцом она постоянно твердила: “Выше голову”), и наше шествие в цирк началось.

Мать всегда была очень серьезной и строгой, даже суровой. Я да и отец побаивались ее острого взгляда. Она была человеком замкнутым, всегда держалась обособленно, чуть-чуть ото всех в стороне. И только в песнях раскрывалась ее душа. У нее было красивое контральто, и она любила, если уж оказывалась в гостях, петь русские и украинские песни.

Но в то же время мы знали, что она добрая и всегда справедливая. Еще мне кажется, что мать была очень гордой и полной чувства собственного достоинства. Она самоотверженно скрывала нашу нищету. Почти совершенно неграмотная, она старалась казаться образованной.

И вот в тот долгожданный день мать вынула из комода костюм отца и свое платье, в комнате тотчас запахло нафталином. Этот запах регулярно возникал в нашем доме на рождество или пасху или в какие-нибудь другие торжественные дни.

Местные власти вроде и не препятствовали такому промыслу, но держали официальных надсмотрщиков. Те налетали на “счастливчиков”, хватали за шиворот и сажали “на высидку”. Держали несколько дней, а в это время сами “дорабатывали” раскоп. Что-то отдавали в казну, но не забывали и себя.

Преданиями и легендами о мгновенном обогащении полны были разговоры керчан, и многие мечтали попытать счастья. Мечтал и я. И однажды признался в этом отцу.

…В темную ночь наша “экспедиция” двинулась в поход. Мы шли по Митридату, и древние камни молча провожали нас. По склону, как глаза, светлели отверстия катакомб. Много раз бегал я здесь с приятелями, но сейчас почему-то замирало сердце.

Найдя пустоту, мы три часа копали, подбадривая себя вопросами и предположениями: а вдруг это гробница самого царя Митридата? Тогда мы будем миллионерами.

Когда же пробили стену гробницы, мне показалось, что из-за спины отца вылетело что-то белое, круглое и растаяло в воздухе. От страха и напряжения меня затрясло как в лихорадке. И чем больше мы углублялись, тем становилось страшней. Мне уже хотелось все бросить и бежать. Фонарь в моей руке танцевал, отблески его света прыгали по стенам, и от этого становилось еще беспокойнее. Наконец по веревке мы спустились в гробницу.

“Счастливчики” руками начали разгребать пепел. Их увеличенные тени страшно заскользили по стенам, и казалось, что это мечутся духи покойников. Пахло сыростью и какими-то незнакомыми травами. У меня дрожали колени, зубы выстукивали чечетку и клубок тошноты подкатывал к горлу.

Немного успокоившись, я огляделся. В стенах были выдолблены ниши, а в них стояли матовые стеклянные кувшины. Мужчины расстелили большой головной платок и начали собирать в него клад: двенадцать серебряных тарелок (целых двенадцать!), два золотых кувшинчика; кувшин побольше, стеклянный, разрисованный красными фигурками маленьких, с мизинчик, купидончиков с крылышками; золотые головные венчики, серьги, браслеты, кучу золотых монет. Завязав платок, быстро поднялись наверх, забросали яму землей, утрамбовали ее и поскорей от этого места.

К этому времени я уже повидал немало клоунов и был способен сравнивать их между собой. У каждого были для меня любимые репризы или сценки, манеры или трюки. Мне особенно нравились буффонные клоуны, потому что они делали на манеже вещи неожиданные, невероятные, такие, что самому и в голову никогда не придут.

Имена Донато, Лепома и Эйжена, Альперова, Киссо, Лаврова, Ричарда Рибо, клоуна-прыгуна Камбарова и многих других были мне уже известны. Поэтому каждое новое имя привлекало мое внимание. А о дуэте Бим-Бом я слыхал давно. Особенно много заманчивого рассказывали об их умении смеяться на манеже. Смех превращался у них в самостоятельный номер. Впоследствии он был даже записан на граммофонную пластинку. Артисты не произносили ни одного слова, не было слышно никакой музыки – только смех в различных стадиях, от зарождения до угасания.

Спать стоя не очень-то удобно. Даже если ты лошадь. Но если ты цирковая лошадь и работаешь в знаменитом цирке «Каруселли» — приходится приспосабливаться к любым условиям. Ибо всем известно, что цирковые лошади — самые некапризные существа на свете.

По правде сказать, цирк «Каруселли» не очень знаменит. Он ездит по маленьким городкам королевства, дает два представления каждый день и все равно уже много месяцев не может купить новые попоны лошадям и заказать афиши поярче.

Цирковая лошадь Аделаида проснулась от шума скандала, доносившегося из фургончика господина директора.

Ни минуты больше я не останусь в этом дешевом балагане! Меня приглашали в лучший столичный цирк, предлагали бенефис! А я прозябаю тут, потому что вам, видите ли, некого выпустить между номерами! — раздавался оттуда сердитый крик.

Аделаида знала: это скандалит клоун Пе. Еще Аделаида понимала, что такое бенефис. Это когда все сидят по своим клеткам или мелькают на подхвате. А представление состоит из выступления одного артиста. Потом кассирша отдает ему собранные со зрителей деньги, а артист поит всю труппу чаем с рогаликами, и каждому из животных достается то, что он особенно любит. Например, Аделаида любит пирожное эклер.

Значит, если клоун Пе уйдет, то эклер получит какая-то столичная лошадь.

Очень жаль.

Впрочем, покачала головой Аделаида, что можно ждать от человека с таким именем?

В мире очень много людей, собак и лошадей. Еще есть попугаи, обезьяны, кошки, воробьи и прочая мелкая живность.

А свободного места в мире совсем мало. Поэтому твое имя должно быть как можно длиннее, чтоб занять для тебя как можно больше места. Вот Аделаидино полное имя звучит так: Аделаида Беатриса Виолетта Гортензия Душка.

Последнее, впрочем, ей не нравится, но куда деваться, именно так ее чаще всего и зовут: «Душка, хоп!»

Иногда Аделаида специально не отзывается, ждет, когда ее позовут по-хорошему. Но, как вы помните, цирковые лошади — существа не очень капризные, поэтому ладно уж, иногда пусть зовут Душкой. Тем не менее зваться просто Пе — это недопустимое легкомыслие.

Аделаида еще раз подумала любимую мысль про длинные имена — она считала себя очень умной и рассудительной. Посмотрите хотя бы, какая у нее голова! У господина директора она в пять раз меньше. А ведь он наверняка полагает именно себя самым умным во всем цирке.

Между тем дверь фургончика директора распахнулась с неприятным треском, и клоун Пе выскочил из нее — весь красный и потный.

За ним выбежал директор и, заламывая руки, свистящим шепотом, чтоб никто не расслышал, пытался что-то сказать, оттесняя Пе назад в дверь.

Директору очень не хотелось, чтоб весь цирк «Каруселли» был в курсе причин скандала.

Хотя всем было понятно, что Пе попросил прибавки, а директор прибавки не дал.

Какая уж тут прибавка, когда вместо попон у лошадей — одни художественно сшитые между собой заплатки?

Развешивала на веревке, протянутой между фургончиками, выстиранное пестрое трико и занавески в мелкий синий цветочек наездница Рио-Рита.

Маленькая Китценька в третий раз перепрятывала свою косточку в новое место. У края пустыря тихо беседовали, щипая сухую траву, Аделаида Душка и несколько других лошадей.

Ослик Филипп бродил недалеко от них, с любопытством прислушиваясь к разговорам настоящих лошадей.

Хозяйка Китценьки, мадемуазель Казимира, сидела на ступенях своего фургончика и пила кофе со сливками.

Фокусник Иогансон вытащил на солнышко свой блестящий зеркальный столик и стучал по нему молотком, что-то озабоченно напевая. На прошлом представлении столик чуть не подвел его, когда бесследно пропавшие под шляпой кролики неожиданно полезли назад. И только громкое «у-тю-тю» клоуна Пе спасло номер от окончательного провала.

Гимнастов Флика и Фляка, а также жонглера Хопа не было видно: в это время у них как раз репетиция. Зато было слышно: судя по доносившимся голосам, Хоп уронил кому-то из гимнастов на голову булаву.

Человек-оркестр Мелодиус сварил клейстер и подклеивал растрепанные ноты.

Словом, директор видел всю труппу «Каруселли» за их обычными делами.

Не было только клоуна.

Дело в том, что цирк может в принципе обойтись без кого угодно: без жонглеров, без фокусников, без акробатов и даже (от этой мысли господин директор слегка побледнел, но честно додумал ее до конца) — даже без самого господина директора. Не может цирк обойтись только без животных и клоуна.

И как выйти из создавшейся ужасной ситуации, господин директор не знал. Он только грустно смотрел по сторонам и бормотал себе под нос: «Э-хе-хе… вот так номер».

И чем ближе был вечер, то есть чем меньше времени оставалось до представления, тем громче и печальнее становились вздохи директора.

Через полчаса весь цирк от господина директора до самой последней крохотной собачки Китценьки знал, что Пе собрал чемодан и ушел. Ушел пешком, на прощанье плюнув в сторону вагончика директора и попинав колышек, к которому была привязана растяжка от шатра.

Клоун пересекал вытоптанный лысый пустырь, покрытый чахлой бурой травой, прихрамывая и волоча за собой тяжеленный чемодан.

Никто-никто не стал смотреть вслед покидающему цирк Пе. Потому что в цирке его недолюбливали.

Даже Китценька, которая была охоча до всяких зрелищ, и та отвернулась от уходящего Пе и побежала откапывать косточку, закопанную еще в четверг.

Пе не любили за то, что у него был противный характер.

Во-первых, он считал себя великим артистом. И поэтому полагал, что его имя на афишах должно быть написано большими красными буквами. А имена всех остальных участников представления — маленькими. И серыми.

Его раздражала даже фарфоровая мисочка маленькой Китценьки, хотя ее содержимое никак не могло бы существенно увеличить благосостояние бережливого клоуна.

Клоун без чувства юмора — это невозможная вещь, скажете вы?

Но Пе утверждал, что главное в выступлении клоуна не чувства, а точный расчет. Он носил с собой большой блокнот в коричневом кожаном переплете. Страницы блокнота покрывали таблицы и цифры. Пе высчитывал, сколько смехоединиц он ориентировочно получит на одну придуманную шутку, какова плотность шуток на выступление, сколько раз надо крикнуть «у-тю-тю» зато жалованье, которое платит ему господин директор цирка.

Коронной шуткой Пе было подойти к какому-либо зазевавшемуся мальчику в первом ряду и ухватить его двумя пальцами за нос.

Мальчик старался не плакать, потому что он верил: все, что делает клоун, смешно, а все, что происходит в цирке, — весело. Но лицо его делалось несчастным, а нос красным.

И тогда Пе кричал свое знаменитое «у-тю-тю!».

Однако второй раз этот мальчик на представление не приходил.

Потому, когда в городке, где гастролировал цирк, кончались подходящие мальчики, цирку «Каруселли» приходилось ехать дальше.

Конечно, Пе полагал, что за такой научный подход к делу ему должны платить отдельно.

И вот именно сегодня он в очередной раз решил поставить этот вопрос перед господином директором. Он пришел к нему со своим блокнотом, в котором были аккуратно подсчитаны все шутки, все «у-тю-тю» и все ухваченные за нос мальчики — в знаменателе дроби. А в числителе стояло жалованье Пе.

Получалось, что если за мальчиков еще как-то уплачено, за шутки — также уплачено, хоть и мало, то «у-тю-тю» Пе исполняет себе в убыток.

В ответ господин директор пытался достать свои бухгалтерские книги, из которых было ясно, что поднять жалованье кому бы то ни было — совершенно невозможно, ведь сборов едва хватает на самые животрепещущие нужды.

Чем закончился разговор — уже известно. И теперь господин директор сидел на скамеечке у своего фургончика, обхватив голову руками, и что-то горестно бормотал. Иногда он поднимал голову и оглядывал грустными глазами окрестности.

Поэтому, когда я прочитал на афише “Бим-Бом”, все мои мысли сосредоточились на том, как попасть на их выступление. На худой конец можно было бы посмотреть и с горки, но я хотел видеть их как можно ближе и рассмотреть как можно лучше. Всеми правдами и неправдами я проник в театр и был вознагражден – их игра, веселость, остроумие захватили меня. Так захватили, что у меня даже мелькнула дерзкая мысль: а не попробовать ли мне самому сделать то же, что и они, хотя бы номер с метлой. Сделать не для выступления, так далеко моя дерзость не простиралась, а для себя, чтобы продлить удовольствие, тем более что последовательность номера я хорошо запомнил.

И вот я предложил своему дружку, Ване Ефремову, который тоже увлекался цирком, стать моим партнером. Он играл на гитаре, я – на скрипке. Мое умение играть на скрипке, понимаю, требует хоть небольшого пояснения.

С тех пор я бегал к Живову, и он бесплатно учил меня играть на скрипке. К сожалению, вскоре он уехал из Керчи и наши занятия прекратились. Но уроки музыки не пропали для меня даром. Во всяком случае, теперь, когда мы с Ваней Ефремовым решили подготовить номер музыкальных клоунов.

Мы репетировали с ним целый месяц. Я играл на так называемой смычаре – палка, пузырь и смычок – вот и весь инструмент. Сначала я с трудом выдерживал его дикие звуки, пока наконец не догадался купить канифоли. И тогда моя “метла” зазвучала мягко и нежно, почти так же, как у Бим-Бом. Не хватало лишь… мастерства.

А тут как раз городское благотворительное общество затеяло на Приморском бульваре большое гулянье с фейерверком, танцами и концертной программой. Для участия в нем привлекались местные актеры-любители. Мы с Ваней рискнули предложить свой номер, а Живова упросили нам аккомпанировать.

Кроме страха появиться перед публикой тревожили и костюмы: у нас их не было. Перебирая в памяти всех виденных нами артистов, мы в конце концов решили выступить в костюмах, в которых ходили на работу, но слегка “переоборудовать” их под “босяцкие”.

Почему именно “босяцкие”? Артистов, одетых в такие костюмы, мы часто видели в цирке, и в кино, и на эстраде. К нам в Керчь приезжали знаменитые в ту пору Убейко, Сарматов, Сокольский, выступавшие в “рваном” жанре. Мне они очень нравились, особенно Убейко, артист с некрасивым, Но очень подвижным и выразительным лицом, и многое из их репертуара я запомнил, а то и записал по памяти.

Но главное, я хорошо знал босяков настоящих. В Керчи, как и повсюду на побережье, их было предостаточно. Среди них были люди самых разных профессий: литераторы, архитекторы, артисты, художники, врачи. Один такой врач спас меня даже от смерти, когда я заболел скарлатиной. Оказалось, что у него было какое-то особое, им изобретенное лекарство. Узнав от отца, что я умираю, он сам побежал в аптеку, заставил под своим наблюдением сделать состав и потом мазал мне им горло. Я выздоровел.

Сказать, что господин директор был совсем ничем не занят, конечно, несправедливо. Если зрители валят толпой и мадемуазель Казимира не справляется с продажей билетов, то господин директор садится в кассу помогать.

А еще он следит за порядком, за тем, чтобы все номера шли один за другим и никто не толкался за кулисами.

В этот вечер Казимира продавала билеты одна. Господин директор готовился к выходу на арену. Вернее, он уже минуты три стоял в бывшей гримерной клоуна Пе и растерянно оглядывался. Казалось, что по комнате пронесся небольшой смерч. Уходя, Пе даже выкрутил все лампочки, снял с окна занавеску в горошек, а царапины на стене у зеркала подсказывали, что унести зеркало клоун не смог только потому, что не хватило сил отломать его от стены.

На середину комнаты был выдвинут большой сундук с откинутой крышкой. Директор заглянул на дно сундука и увидел там только обрывок бечевки, помятый искусственный цветок и бумажку с нарисованным на ней кукишем.

За неделю до скандала, учиненного Пе, местный портной дошил клоуну новый костюм — из яркого блестящего атласа, с разноцветными пуговицами, отороченный полосатыми кантиками и с бубенцами на штанах. Когда Пе выбегал на манеж, бубенцы нежно звенели. Директору этот звон очень нравился. В тот день, когда портной принес готовый костюм, господин директор, прежде чем позвать Пе, закрыл дверь на три оборота ключа, задернул занавески и померил костюм сам. Атлас был такой приятный прохладный и гладкий, что господин директор, оглянувшись для верности на задернутые занавески, погладил себя по плечам и даже потерся щекой о рукав. И позвенел бубенчиками. Лучше всего бубенчики звенят, когда прыгаешь через табуретку.

И вот теперь, когда господин директор решил сам выйти на манеж в роли клоуна, его очень утешало, что он может, ни от кого не прячась, походить в новом атласном костюме и никто не станет над ним смеяться.

Вернее, наоборот: и все будут над ним смеяться, потому что он выступит в роли клоуна. Только это будет не обидный смех.

Люди они были очень интересные – знали множество историй, песен, романсов. И часто если не рассказывали, то пели хриплыми голосами, так как все они почти были пьяницами. Иногда они декламировали монологи из пьес или собственного сочинения. Один такой монолог, который начинался словами “От зари до зари” и рассказывал о судьбе босяка, декламировался особенно часто, и я выучил его наизусть. В дальнейшем я почти всегда начинал им свое выступление, и он имел успех.

Думаю, что образ босяка не случайно появился на эстраде: их было много, и для южных городов они были типичны. С другой стороны, тип этот был очень разнообразен, тут можно было найти все, так сказать, жанры: и комиков, и резонеров, и героев, и певрастеников.

Так что сделать костюм босяка нам было легче легкого: заплат однотонных на наших “фраках” было больше, чем нужно,- оставалось только добавить к ним несколько разноцветных – и костюмы получились что надо!

Дело в том, что я очень любил музыку. В Керчи полюбить музыку было не трудно, город наш был музыкальным. В каждом доме имелся какой-нибудь инструмент. И по вечерам из раскрытых окон и палисадников раздавались звуки Домашних концертов. Рабочие и рыбаки перебирали струны натруженными пальцами, аккомпанируя себе и своим домашним.

Было в городе место, где можно было послушать и симфоническую музыку, – это “раковина” на Приморском бульваре. Тут гуляла обычно богатая публика. А рабочий люд слушал концерты со своей горки. С ее склона “раковина” была как на ладони, и не пропадал ни один звук. Приезжали к нам гастролеры, но был и свой, керченский профессиональный оркестр, которым руководил дирижер Живов. Около этого оркестра я часто крутился. В церковно-приходской школе меня научили читать ноты (мы пели в церковном хоре), и теперь мне было интересно посмотреть, такие ли это ноты, каким учили меня.

Китценька любила в своей жизни две вещи. Во-первых, она любила свою хозяйку мадемуазель Казимиру. А во-вторых, она любила представлять, что она большая и лохматая овчарка.

Как только у Китценьки выдавалась свободная минутка (а надо сказать, что в течение дня этих минуток случалось много-премного), собачка садилась в тенечке, закрывала глаза и начинала предаваться любимому делу. Мечтать.

Большую собаку все уважают. Никто-никто не подойдет к ней, не схватит неожиданно поперек живота и не начнет умиляться: «Ах ты моя маленькая, ах ты моя пусечка». Никто не будет целовать ее без явного на то согласия ни в нос, ни в пузико. Никто не будет задавать глупых вопросов: «А это щеночек? А где его мама?»

Большую собаку не будут звать сиропным именем типа «Китценька». Ее будут звать… ее будут звать Ромуальда…

…Никто не повяжет тебе глупый розовый бант на шею. Никто не будет кормить тебя финиками.

Китценька чуть приоткрыла глаз и встряхнулась.

Пожалуй, насчет фиников и банта она погорячилась. Бант иногда носить можно, он очень красивый и Китценьке идет. Да и финики — штука неплохая.

Надо бы сходить проверить, не выкопал ли кто Китценькину косточку.

Маленькие собачки любят грызть маленькие косточки. Но мечты Китценьки не позволяли ей заниматься такой ерундой. Поэтому косточки, которые она прятала, были достойны самой большой и сердитой собаки.

Размером косточки были почти с саму Китценьку. И поэтому перепрятать косточку — нешуточная работа, после которой требовалось как следует отдышаться, вывалив розовый язык. И еще хозяйка качала головой, когда видела кудряшки, спутавшиеся и запылившиеся во время создания нового тайника.

Китценька проведала закопанную косточку (все было в порядке) и решила, что неплохо было бы на полдник съесть парочку фиников.

Однако хозяйки, мадемуазель Казимиры, на месте, в их фургончике, не оказалось. Китценька обежала несколько фургончиков, пока наконец не сообразила, что мадемуазель Казимира, Хоп, гимнасты, наездница Рио-Рита, фокусник Иогансон и все остальные во главе с господином директором устроили общее собрание на манеже.

Начинало светать, мы крадучись пробирались подальше от домов, от лая собак.

Начало… С чего же, собственно, все началось? Пожалуй, с той маленькой кружки светлого, слегка вспененного пива, которую поставили перед Антонином Карасом на обитую жестью стойку. Хозяина таверны звали Гейн Мозеке, его заведение под вывеской «Невеста моряка» находилось на одной из небезопасных извилистых уличек Гамбурга, разбегавшихся влево и вправо от Репербан. В таверну частенько захаживали рабочие-чехи — съесть по куску домашнего окорока, откромсанному складным ножом, да выпить кружку самого дешевого пива… Но в тот день Антонин Карас заглянул сюда не для того, чтобы свидеться с земляками. Вконец отчаявшись найти работу, возвращался он из Альтоны и, миновав перекресток Четыре угла, где проходила граница прусского королевства с вольным ганзейским городом Гамбургом, отдался людскому потоку, как потерявший управление корабль. На него натыкались, его толкали со всех сторон, мощное течение, подхватив, несло Караса от улицы к улице, вдоль каналов, через мостики, по главному проспекту; затем течение неожиданно ослабло, и его прибило к тому месту, где оканчивается Репербан. Отсюда он машинально добрел до «Невесты моряка» — так потерпевший кораблекрушение ползет с отмели на берег. Пока Карас плыл в этом безучастном потоке, голову его сверлила мысль: нет для него работы, не выкрутиться ему на этот раз, как теперь быть с парнишкой, все поставлено на карту…

На протяжении двух десятков лет приезжали люди в Гамбург на заработки, и приезжали не напрасно: дела там было непочатый край… Однажды — по календарю шел тогда год сороковой — Гамбург выгорел. Пожар, видимо, был колоссальнейший, еще Карас восемь лет спустя работал по расчистке каких-то развалин. Говорили, что больше шестидесяти улиц сгорело дотла, что адский огонь не пощадил даже церквей. Весь мир собирал деньги в помощь пострадавшему Гамбургу, но особенно хлопотали отцы города. Они решили возвести новый Гамбург, сделать город красивым и удобным, каким и подобает быть вольному порту. Уже на следующий год развернулось огромное, неслыханных масштабов строительство, а рабочих рук — каменщиков и плотников — не хватало. Тогда-то плотовщики Ланна и принесли впервые в будейовицкие края весть о городе, где работы хоть отбавляй. В нескольких деревнях сколотили артели, весной они отправились в Гамбург, а к зиме возвратились с хорошими деньгами. Так и пошло: из Подшумавья в Гамбург, из Гамбурга домой. В Горной Снежне артель возглавил некий Мильнер, и Антонин Карас вступил под его начало. Мильнер был парень не промах: ранней весной он отправлял артельщиков на плотах, а осенью, на обратном пути, составлял из них небольшой оркестр, так что его ребята подрабатывали еще и в дороге, принося в Горную Снежну столько денег, что односельчане диву давались. Артельщики отстроили хаты, прикупили коз, земли под картофель. Антонин Карас женился и зажил припеваючи; вскоре у него родился сын Вацлав — мальчишка что надо, вот только Маринка после родов стала прихварывать: походит, походит — и сляжет, летом едва по дому управлялась.

А потом пришел 1862 год, и началось это наваждение. Сразу же после рождества жена совсем занемогла, и, когда Мильнер собирал артель, Маринке было так плохо, что Тоник не мог оставить ее одну. Через неделю после отъезда артельщиков Маринка — пошли ей господь вечное успокоение! — умерла. Знатные похороны устроил ей Карас, хотя в деревне оставались одни бабы да старики. На межах и косогорах еще лежал снег, земля, когда рыли могилу, была тверда и неподатлива, но Карас все же выкопал вместе с Вашеком в лесу маленькую лиственницу и посадил ее в головах покойницы, чтобы глаза не болели от небесного сияния. Затем Карас распорядился хозяйством — отдал часть имущества Маринкиной матери, другую — своей сестре, первый раз в жизни запер хату на замок, закинул за спину котомку с инструментами, трубой и съестным, взял Вашека за руку и зашагал вниз, к Будейовицам. После всех передряг денег у него оставалось не густо, только-только на дорогу. Когда же он наконец добрался до Гамбурга и зашел в «Невесту моряка» доложить землякам о своем прибытии, его ждала неприятная весть: Мильнера в Гамбурге нет, артель уехала.

— Я вижу, что все мы друг за другом меняемся номерами. Я немного запутался, но если все к тому идет, можно я буду сегодня вечером скаковой лошадью?

Девочка не двигается, не ерзает на стуле. Она сидит, не шелохнувшись, со сложенными на коленях руками. Ее взгляд устремлен вниз, на собственные ботинки, самую малость не достающие до пола. Один носок слегка поцарапан, шнурки завязаны аккуратными бантиками.

Запечатанный конверт так и висит на ее пальто вровень со второй пуговицей сверху, когда появляется Просперо.

Еще до того как дверь распахивается, она слышит его тяжелые шаги в коридоре, столь непохожие на размеренную поступь директора, который уже несколько раз ненадолго входил в комнату — тихо, словно кошка.

— Сэр, вас ожидает… гм… посылка, — говорит директор, открывая дверь, чтобы впустить его в тесный кабинет, и убегает под предлогом разнообразных дел, касающихся театра, не испытывая ни малейшего желания быть свидетелем того, что может сулить предстоящая встреча.

Ослик Филипп настолько редко брал слово, что все от неожиданности сразу замолчали и повернулись в его сторону.

Молчание было таким долгим и ошеломленным, что ослик, умей он краснеть, непременно покраснел бы.

— Я понимаю, что не очень подхожу на роль лошади. И, наверное, лошадь справится с работой лошади намного лучше. Но ведь все вы сегодня…

Ослик не успел договорить, потому что в этот момент шляпа в неумелых руках Хопа с громким треском взорвалась и весь манеж обсыпало облаком цветного конфетти.

— Извини, Филипп, — сказал он, стряхивая конфетти с обшлага рукавов. — Спасибо тебе за твое предложение. И всем спасибо за то, что вы, друзья, такие отзывчивые. И замечательные. Но я понял. Несомненно, так дело не пойдет, потому что каждый из вас нужен на вечернем представлении именно в своей роли. И только один человек во всем цирке совершенно ничем не занят во время представления. Именно он и заменит клоуна.

— Мой отец — помните знаменитый номер «Семья Леотар»? — работал с ним примерно в девяностых годах. Надо ему об этом написать…

— Дед моей жены знал его еще подростком — верно я говорю, Алиса? Не забудь пометить в календаре. Пошлем ему хоть телеграмму.

— Так вы говорите, наш генерал начинал солдатом?

— Что за вопрос! У таких людей не может быть иной биографии. Этот человек мог родиться только на колесах.

Так, не без кастовой гордости, заключали артисты свои разговоры. Потомки и преемники странствующих фигляров, канатоходцев и поводырей медведей, прославленные звезды фешенебельных варьете, труд которых оплачивается тысячами долларов и фунтов, они не допускали и мысли о том, что знаменитость может начать свой путь как-нибудь иначе. Только на колесах, в тряском фургоне бродячего цирка!

Такое объявление поместил на своих страницах в ноябре 1924 года журнал «Программа», еженедельник Международной федерации артистов варьете и цирка. Напечатанное во всю полосу, оно своим таинственным содержанием и весьма необычной формой вызвало живейший интерес. Какой артист не считает себя звездой? И что за важная причина побудила достопочтенного президента рекомендовать членам федерации даже не являться на представление, то есть совершить нечто такое, к чему мастера сцены или манежа могут вынудить лишь болезнь или несчастный случай, уложившие его на обе лопатки, грозя потерей самого насущного, что есть у артиста, за что он борется, ради чего рискует жизнью, — потерей ангажемента?

Не удивительно поэтому, что весь МЕФЕДАРВАРЦ (Международная федерация артистов варьете и цирка) охватило беспокойство, а генеральный секретарь федерации господин Любичке-Сайлони едва не задохнулся под обрушившейся на него лавиной запросов. Ему писали артисты всех амплуа: гимнасты, работающие на трапеции и на турниках, партерные акробаты, наездницы, клоуны, укротители, имитаторы, иллюзионисты, люди-змеи, прыгуны, танцовщицы испанские и яванские, исполнительницы танца живота и танца с покрывалами; писали жонглеры, тяжелоатлеты, силачи, разрывающие цепи, шпагоглотатели, дрессировщики обезьян и владельцы ученых собак; писали эксцентрики, исполнители характерных танцев, люди «летающие» и «падающие»; писали карлики, усатые женщины, клоуны у ковра, факиры и главы семей японских и китайских фокусников; писали канатоходцы, короли меткой стрельбы, женщины-рыбы, ксилофонисты-виртуозы, гипнотизеры, и даже «ясновидцы» запрашивали, что, черт побери, должно означать это объявление. Пришло и весьма серьезное и, если можно так выразиться, агрессивное письмо от МЕЖОРВЛАДЦИРВАРа (Международная организация владельцев цирков и варьете), и даже возникло опасение, что после долгих лет мира и согласия МЕФЕДАРВАРЦ и МЕЖОРВЛАДЦИРВАР окажутся в состоянии войны.

В театр приходит немало писем на имя чародея Просперо, однако конверт, содержащий посмертную записку, да к тому же аккуратно пришпиленный к воротнику пальто пятилетней девочки, он получает впервые.

Поверенный, в сопровождении которого она появляется на пороге театра, отказывается давать какие-либо объяснения. В ответ на протесты директора он лишь пожимает плечами и поспешно уходит, в знак прощания дотронувшись до шляпы.

Даже не читая имени адресата на конверте, директор сразу понимает, к кому пришла девочка. Ее глаза, сверкающие из-под копны непослушных кудряшек, — уменьшенная копия глаз самого волшебника.

Когда он берет ее за руку, маленькие пальчики безвольно ложатся в его ладонь. В театре тепло, но девочка не хочет снимать пальто и лишь упрямо трясет головой, когда он спрашивает о причинах ее отказа.

Не зная, что еще он может для нее сделать, директор приводит ее к себе в кабинет. Она садится и замирает на неудобном стуле возле стены, увешанной старыми афишами, в окружении коробок с чеками и билетами. Директор приносит чай с дополнительным кусочком сахара, но он, нетронутый, так и остывает на столе.

Господин Любичке-Сайлони в свое время был известным унтерманом и шутя, с улыбкой, держал на плечах пирамиду из трех мужчин, двух женщин и пяти ребятишек с собакой в придачу, но, казалось, и он не устоит под таким натиском. Яростно проклиная президента МЕФЕДАРВАРЦа за его сумасбродную идею, он в конце концов решил предложить О’Хара самому расхлебывать кашу, хотя и сознавал в душе тщетность своего намерения. О’Хара окончил юридический факультет не то Массачусетского, не то Индианаполисского университета, получил диплом доктора прав и с легкостью мог доказать, что черное — это белое, и наоборот. Какой из него артист: всю жизнь он умел играть в одни только шахматы — их он не бросает по сей день. И как всякий шахматист, О’Хара с мальчишеских лет был картежником, понаторел в искусстве крапления карт, набил руку на всевозможных фокусах, да так и пролез в федерацию. Профессиональная ловкость помогла ему стать президентом. Но не каждого природа наделяет адвокатской изворотливостью… Ты поднимаешь, к примеру, тридцатикилограммовое ядро, перекатываешь его по спине и вокруг шеи, держишь такую пирамидищу, что о тебе говорят: «Гранит!» Но в один прекрасный день, ни с того ни с сего, в ногах у тебя появляется роковая дрожь, оставаться унтерманом ты, разумеется, уже не можешь, и, не будучи, подобно О’Хара, цепким опоссумом, не знаешь, что тебе делать, куда податься.

Предчувствия не обманули господина Любичке-Сайлони. Мистер О’Хара налил разволновавшемуся силачу виски, угостил его толстой сигарой, а затем достал из конторки лист бумаги с готовым ответом, который надлежало размножить на машинке и разослать «совершенно секретно» всем недоумевающим. Уходил на покой старый Карас, и Гранит вынужден был признать: событие действительно из ряда вон выходящее, на проводы старика следует приехать всем, кто сможет выкроить свободный денек. И уж тут МЕЖОРВЛАДЦИРВАР, разумеется, не вправе предъявлять МЕФЕДАРВАРЦу какие бы то ни было претензии.